Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

[3]

Гуляев В.И., д.и.н., Институт археологии РАН (г. Москва).
Донская археология и некоторые общескифские проблемы

Многие исследователи отмечают, что в настоящее время в скифологии сложилась довольно парадоксальная ситуация. Несмотря на более чем двухвековые археологические раскопки скифских курганов и поселений, основные её проблемы остаются либо не решёнными, либо остро дискуссионными. Это касается происхождения скифов и их культуры, этнокультурной принадлежности населения Степи и Лесостепи в Северном Причерноморье в VII—IV вв. до н.э., размещения скифских и нескифских племён на современной географической карте, характера скифского общества и уровня его развития (наличия или отсутствия государственности), истоков и семантики скифского искусства «звериного стиля», наконец, причин внезапной гибели Скифии в III в. до н.э.

Поэтому мне представляется весьма полезным подойти к решению некоторых из этих крупных проблем скифологии на основе археологических материалов Среднего и Нижнего Подонья. Дело в том, что основным источником новой информации по скифам всегда были и остаются по сей день раскопки скифских могильников и поселений. Однако на территории Российской Федерации памятники «европейских скифов» V—IV вв. до н.э. встречаются только в Подонье — Среднем и Нижнем: это современные Воронежская, Белгородская и Ростовская области. И хотя земли, лежавшие по Дону (Танаису) были лишь далёкой восточной окраиной Скифии (а она включала в себя обширную территорию, от Дуная до Дона), местные древности раннего железного века дают богатый материал и для решения некоторых крупных вопросов общескифского значения. Это, прежде всего, вопрос об этнокультурной принадлежности населения Среднего и Нижнего Подонья и вытекающий из него, более широкий вопрос — входила ли Лесостепь Северного Причерноморья в состав Скифии, жили ли там ираноязычные скифы (речь не [4] идёт об их количестве, а лишь о факте присутствия их в Лесостепи в качестве господствующего элемента), или же Лесостепь между Дунаем и Доном принадлежала «нескифским» племенам Геродота. Автор отмечает поразительный разнобой мнений по поводу этнокультурной принадлежности населения Среднего Дона в V—IV вв. до н.э. и приводит ряд аргументов (археологических, антропологических и палеоэкологических) в пользу того, что в данном регионе, входившем в качестве составной части в Скифию, обитали и скифы-иранцы и они, независимо от их реального числа, были здесь господствующей силой. Мне представляется, что, исходя из имеющихся сейчас конкретных данных, можно вполне вернуться к старой и вполне дееспособной концепции М.И. Ростовцева о вхождении степных и лесостепных областей Северного Причерноморья в VI—III вв. до н.э. в состав скифского государства, в котором ираноязычные скифы-кочевники держали под контролем все прочие народы и племена. Одновременно этот выдающийся учёный подчеркнул глубокое родство аристократических погребений (с их богатейшим инвентарем, в том числе и с определённым набором «престижных», социально значимых вещей) скифского времени в степной и лесостепной зонах Северного Причерноморья, что и подтверждает, по его мнению, наличие единого военно-политического объединения в данном регионе — Европейской Скифии.

Далее я, ссылаясь на исследования ростовских (В.П.Копылов, В.Г.Житников) и петербургских (И.Б. Брашинский, К.К. Марченко) коллег, присоединяюсь к их выводу о скифской принадлежности древностей Нижнего Дона в V—IV вв. до н.э. и отмечаю их большое сходство со среднедонскими памятниками того же периода. Аналогичная процедура (сопоставление погребальных и поселенческих комплексов) была осуществлена мной и для обширного региона Приднепровской Лесостепи, прилегающей к Среднему Дону с запада. Здесь и ранее (Б.Н. Граков), и в настоящее время (А.П. Медведев) высказывалось мнение о ближайшем сходстве упомянутых культур скифского времени. Все вышесказанное позволяет предполагать, что во всех этих случаях речь идёт не только о торговых и культурных связях населения [5] Среднего Дона с другими областями Скифии, а о вхождении его в состав единого скифского государства, объединявшего в своих пределах как степные, так и лесостепные области Северного Причерноморья между Доном на востоке и Дунаем на западе.

Эту концепцию в 60-е – 70-е годы XX в. упорно отстаивал выдающийся отечественный скифолог А.И. Тереножкин. Разделяют её и многие украинские археологи, в том числе, и С.А.Скорый, опубликовавший недавно принципиально важную монографию об этнокультурной принадлежности населения Правобережной Приднепровской Лесостепи в скифскую эпоху.

Таким образом, исходя из имеющихся на сегодняшний день фактических данных (археологических, антропологических, палеоэкологических, лингвистических — топонимика), есть все основания предполагать, что степные и лесостепные области Северного Причерноморья, несмотря на некоторые локальные различия в их культуре, входили в V—IV вв. до н.э. в состав единого военно-политического объединения — Европейской Скифии. Дальней восточной окраиной этого скифского государства была территория Среднего и Нижнего Подонья.

Яблонский Л.Т., д.и.н., Институт археологии РАН (г. Москва),
Мещеряков Д.В., Институт археологии РАН (г. Москва).
Могильник у с. Прохоровка и проблемы хронологии раннесарматской (прохоровской) культуры.

Прохоровские курганы с момента их открытия в начале XX в., во многом благодаря эпонимному характеру могильника, привлекали к себе внимание исследователей. Между тем, в современной науке хронологическая атрибуция памятника и отдельных составляющих его курганов и погребений стала объектом острой дискуссии. Напомним, что М.И. Ростовцев был склонен датировать прохоровские курганы в пределах III—II вв. до н.э. Трудности хронологической атрибуции коллекции были вызваны тем, что в результате [6] ограбления курганов её основу составляли вещи, полученные вне археологического контекста. Именно это обстоятельство уже в наши дни привело к попыткам ревизии хронологической принадлежности могильника, пересмотра глобальной периодизации сарматской культуры, разработанной Б.Н. Граковым и К.Ф. Смирновым.

В 2003 году при поддержке РГНФ (проект № 03-01-18024е) была организована Прохоровская археологическая экспедиция Института археологии РАН, которая приступила к планомерному археологическому исследованию памятника. В ходе работ экспедиции раскопкам были подвергнуты все объекты, обозначенные на плане С.И. Руденко, за исключением кургана 3, обнаружить который под посевами пшеницы было невозможно, и кургана «А», занятого современным кладбищем.

Сооружение «Б», названное в отчёте Руденко «городищем», представляло собой овальное в плане возвышение, длинной осью вытянутое в широтном направлении, с тотальными размерами 46*24 м, высотой около 80 см. При раскопках насыпи были найдены: звено железных удил с насаженным на него крестовидным псалием и стержневидный двудырчатый псалий с лопастевидными окончаниями. В западной части сооружения располагалось погребение 1, принадлежавшее грудному ребёнку. Он был захоронен в подбойной нише головой на юг. Погребённого сопровождал гончарный двуручный сосуд, орнаментированный игольчатым штампом, фигурки птички, схематично вырезанной из кусочка известняка, раковина каури, янтарные и гешировые ( в том числе т.н. рубленые) бусы и шарообразные, вставленные друг в друга, миниатюрные полусферы, изготовленные из листочков золота. В оформлении ручек сосуда наблюдается определённое сходство с керамикой Закавказья IV—III вв. до н.э.

Погребение 3, располагавшееся под восточной частью насыпи, дало наиболее богатый набор инвентаря. На дне подбоя был расчищен скелет, принадлежавший молодой женщине. Погребённая лежала на спине в "атакующей позе" (левая нога согнута в колене), головой на юг. За черепом [7] были найдены четыре накладки на венчик деревянной чаши, которые представляли собой согнутые золотые пластинки, орнаментированные прорезным узором. Неподалёку кучкой лежали золотые сферические предметы, аналогичные тем, что были найдены в детском захоронении 1. Под черепом была обнаружена золотая серьга, состоящая из спиралевидной верхней части, к которой была присоединена лунница с отходящими цепочками, на концах которых крепились ромбические подвески. В районе шейных позвонков лежала подвеска, выполненная из крупного шлифованного агата, помещённого в оправу из золотой фольги, украшенной орнаментом в виде зернёных треугольников. У правого плеча находилось большое дисковидное бронзовое зеркало с боковой ручкой-штырьком, на которую была насажена деревянная цилиндрическая рукоять. На зеркале сохранились остатки мехового футляра. У правого бедра было найдено свыше 110 железных трёхпёрых черешковых наконечников стрел и один трёхлопастной бронзовый втульчатый, а также железный крюк, обтянутый золотой фольгой. Крюк довольно сильно коррозирован, но всё же можно разглядеть, что представляет собой композицию из фигур двух животных (детали этой композиции можно будет установить после реставрации предмета). У правой голени находились два сосуда — серебряная чаша и каменный цилиндрический сосуд-алабастр, выполненный из мраморного оникса. Чаша горшковидной формы, круглодонная с отогнутым венчиком. Под венчиком гравирован орнамент в виде замкнутой виноградной лозы. Через среднюю часть тулова проходит геометрический орнамент в виде косички, а центральная часть дна украшена концентрическими окружностями. Орнамент позолочен в технике плакировки. Каменный сосуд круглодонный, с узким отогнутым венчиком, под которым располагаются два плоских ушка. В ногах погребённой стоял большой гончарный сероглиняный кувшин с одной ручкой. В северной части подбойной ниши располагалась материковая ступенька, на поверхности которой находилось блюдо, искусно выточенное из рога лося. На блюде были расчищены кости ног барана. Череп барана и кости ноги и грудной части [8] барана лежали на ступеньке и за пределами блюда. У входа в подбойную нишу, в головах, лежало преднамеренно сломанное в ходе погребального ритуала железное копьё. Наконечник имел разомкнутую коническую втулку с муфтой у основания и ланцетовидное перо. Комплексом находок захоронение предварительно может быть датировано в пределах конца IV — III вв. до н.э. Золотыми полусферами оно синхронизируется с погребением 1. Оба погребения представляют наиболее раннюю серию в могильнике.

В кургане 4, помимо основной могилы, раскопанной в 1916 году, было раскопано ещё два погребения — взрослого мужчины и ребёнка, оба — в подбоях. Мужское захоронение сопровождалось глиняными лепными сосудами и наконечниками стрел — бронзовыми и железными, а в детской могиле был установлен гончарный сосуд среднеазиатского производства. Этими находками оба погребения датируются в пределах III—II вв. до н.э.

В курганах 1 и 2 были раскопаны захоронения в полах насыпей, образующие кольцо вокруг центральных ям. Из захоронений в кургане 1 отметим погребение 4, в котором были найдены длинный железный меч и два кинжала с серповидными навершиями, свыше сорока бронзовых наконечников стрел и круговая светлоангобированная хумча среднеазиатского производства. Дата захоронения лежит в пределах конца IV — III вв. до н.э. Из находок, сделанных в кургане 2, упомянем длинный железный меч с прямым перекрестием и серповидным навершием, бронзовые трёхлопастные втульчатые наконечники стрел в сочетании с железными трёхлопастными черешковыми. Эти находки дают дату в пределах III в. до н.э.

В кургане "6" было обнаружено 11 захоронений, относящихся к раннесарматской культуре. Среди находок отметим миниатюрное бронзовое зеркало с ручкой-черешком и валиком по краю диска, а также фрагменты другого зеркала с невысоким валиком, отделённым концентрической резной линией (ручка не сохранилась), спиралевидные бронзовые серьги, обтянутые золотой фольгой, бусы из рубленого гешира, коралла и стекла (с внутренней позолотой), железные кинжалы с серповидным навершием. Кинжал из [9] погребения 2в имел прямое перекрестие и кольцевидное навершие, которое в сарматских древностях чаще всего датируется II в. до н.э. — I в.н.э. С учётом остальных находок, курган может быть датирован в пределах конца III — II вв. до н.э., а большинство совершённых в нём захоронений являются, таким образом, относительно наиболее поздними в могильнике, но, безусловно, наряду с остальными, относятся к раннесарматской культуре и составляют с ними единый археологический комплекс.

Почти все погребения могильника Прохоровка 1 сопровождались напутственной пищей в виде мяса барана. К напутственной пище имели отношение и керамические, как правило, лепные сосуды. Некоторые из погребений содержали части лошади (обычно — лопатки с верхней частью передней ноги). В этом случае куски мяса имели, очевидно, жертвенно-поминальное предназначение.

Подводя краткие итоги предпринятой в 2003 году экспедиции, надо сказать, что в результате проведённых работ были получены следующие основные результаты: в плане историографическом самым существенным образом уточнены данные о курганах могильника, собранные С.И. Руденко и опубликованные М.И. Ростовцевым; в плане хронологическом уточнены позиции каждого кургана. Принадлежность всех захоронений могильника к единой ступени развития раннесарматской культуры (конец IV — II вв. до н.э.) больше не должна вызывать сомнений у специалистов.

Добровольская М.В., д.и.н., Институт археологии РАН (г. Москва).
К антропологии среднедонского населения скифского времени

В 2003 году были завершены раскопки курганных могильников, расположенных вблизи сёл Терновое и Колбино в среднем течении р. Потудань. Памятники могут считаться раскопанными полностью, что [10] чрезвычайно важно для оценки представительности палеоантропологических материалов из этих памятников. Собрана коллекция антропологических материалов, происходящих из курганов скифского времени и эпохи бронзы. По численности (75 индивидов) эта коллекция заслуживает быть названной наиболее представительной среди антропологических серий, происходящих из могильников скифского времени лесостепи Восточной Европы. Ее существование стало возможным только благодаря ежегодному участию профессиональных антропологов в полевых исследованиях Потуданской и Донской экспедиции ИА РАН.

Важной особенностью обследованной группы из погребений скифского времени следует считать численное преобладание мужского пола в выборке и высокий процент смерти мужчин в третьем и четвертом десятилетии — то есть в наиболее активные периоды онтогенеза. Такая картина может сложиться только при активном образе жизни мужской части популяции, сопряжённом с повышенным риском. Возрастная динамика смертности женщин также примечательна. Отсутствует пик смертности в наиболее активном детородном возрасте (третье десятилетие жизни). Отмеченная динамика напоминает более «мужской» вариант, связанный с высокой социальной активностью в обществе. Также следует отметить, что в обоих полах есть индивиды, относящиеся к старшей возрастной группе.

Сложная и мозаичная картина краниологической изменчивости в группах скифского населения не позволяет нам использовать пока немногочисленные материалы для решения вопросов этногенеза среднедонского скифского населения, однако можно судить об отсутствии варианта лесостепного скифского антропологического облика (Ефимова, 1999) и проявлении немногочисленных черт, в большей мере свойственных степных группам с территории Украины.

Особенности строения посткраниального скелета выявляют локальные адаптивные и генетические особенности населения. В целом мужская группа может быть охарактеризована как имеющая крупные размеры. На фоне [11] различных групп степного населения железного века, сведённых М.Б. Медниковой (1998), описываемая серия занимает среднее положение между наиболее крупными и наиболее мелкими выборками. Длины и обхваты плечевой кости позволяют предполагать, что проксимальный сегмент руки характеризуется крупными размерами даже на фоне крупных групп гунно-сарматского времени. Размеры предплечья умеренные. На этом же фоне размеры бедра могут быть охарактеризованы как умеренные, а большеберцовой кости — как относительно крупные. В самых общих чертах можно предположить, что описываемая группа не походит на поздних скифов (Золотая Балка, Николаевка-Казацкое) и более тяготеет к более крупным и массивным степным сарматским племенам. Более точное помещение данной группы среди степных обитателей эпохи железа требует специального исследования.

Как известно, особенности химического состава костной ткани человека определяются рядом факторов. Ведущее место среди них занимает геохимическая специфика местных ландшафтов и состав каждодневного рациона питания (Козловская, 1988). Сопоставления концентраций основных элементов — маркеров питания в костной ткани мужчин и женщин позволяет оценить существование тендерных различий. Рацион питания мужчин и женщин, в большинстве своём, по соотношению растительной и животной пищи не различался. Однако концентрации цинка — маркера животной пищи — выше в образцах костной ткани индивидов мужского пола.

Учёт маркеров стресса позволяет считать исследуемую группу достаточно благополучной на фоне изменчивости той эпохи, что может быть связано как с успешной адаптацией населения к условиям среды, так и высоким социальным статусом людей, погребённых в курганах. [12]

Батиева Е. Ф., археологическая лаборатория РГУ (г. Ростов-на-Дону).
Ранние кочевники Нижнего Подонья по антропологическим данным

Материалы IX—VII вв. до н. э. в донских могильниках немногочисленны. По установившемуся в археологической науке мнению, глобальные климатические изменения и "усыхание" степи в конце II тыс. до н. э. привели к резкому снижению численности населения в степях Евразии и распространению кочевого скотоводства. В результате единственным видом археологических памятников этого времени в Подонье являются подкурганные погребения кочевников.

Из кочевнических погребений этого времени автором было обследовано только 30 скелетов. Для расширения объёма информации были привлечены сведения из публикаций, археологических отчётов, а также оригинальные данные других авторов (Балабанова, 2002; Вуич, 1958; Гинзбург, 1949; Лукьяшко, 1999; Максименко, 1983; Потапов, 2001 и др.). Сборная выборка предскифского времени содержит 114 погребённых, из них 20 детей и 94 взрослых (в том числе 25 мужчин и 14 женщин). Дети в выборке составляют 17,5% от общего числа. 60 % детских погребений относятся к возрастным категориям до 7 лет¹⁾. Соотношение мужчин и женщин равно 1,7²⁾. Половина женщин умерли до 25 лет, в то время как у мужчин смертность до 25 лет равна только 9%. Соответственно, средняя продолжительность жизни у мужчин (34,8 лет) почти на десять лет больше, чем у женщин (25,0 лет). Продолжительность жизни у взрослых 31,5 лет, в целом по группе с учётом детей — 25,8 лет. Фактическая плодовитость женщин, если предположить, что определённые нами половозрастные пропорции справедливы для всей выборки предскифских погребений, составляет 0,6 детей на одну женщину в репродуктивном возрасте, что говорит об отсутствии прироста населения. [13]

Таким образом, в характеристиках исследованной сборной выборки из погребений кочевников предскифского времени Нижнего Подонья прослеживаются некоторые особенности, общие для большинства древних популяций от энеолита до средневековья: высокая смертность детей в младенчестве и женщин до 25 лет (обычно связываемая с родовыми осложнениями), а также небольшая величина средней продолжительности жизни, колеблющаяся от 30 до 40 лет у взрослых, а с учётом детской смертности равная немногим более 20 лет (Алексеев, 1972; Козинцев, 1971; Мовсесян, 1984; Романова, 1989 и др.). В то же время, в изученной группе наблюдается значительное преобладание числа мужчин над числом женщин и невысокий процент детей, что не соответствует нормальным параметрам популяции. Низкая плодовитость женщин и очень низкая продолжительность их жизни свидетельствует о неблагоприятной демографической ситуации для данной группы населения.

Картографирование материалов полученной сборной выборки выявляет неравномерное распределение предскифских погребений между могильниками правого и левого берега Дона. Исследуемые памятники располагаются преимущественно на левом берегу Дона. Кроме того, как на правом, так и на левом берегу Дона отмечается концентрация погребений в близко стоящих могильниках и образование ими локальных групп разной величины (от 4 до 17 погребённых) и с разными демографическими параметрами.

На правобережье Дона крупных скоплений не наблюдается, а всего зафиксировано 24 предскифских погребения в 22 могильниках. Соотношение числа мужчин и женщин в погребениях, где присутствуют сведения о поле погребённого, равно 3,5. Все погребения детей моложе 7 лет исследованы в могильниках, расположенных на участке от побережья Таганрогского залива до реки Тузлов.

На левобережье Дона учтено 90 погребений в 59 могильниках. Более трети из этих могильников содержали от 2 до 4 предскифских погребений, а в трёх могильниках были погребения с двумя и тремя скелетами (могильники [14] Красногоровка III, Тузлуки и Найдёновский). По местонахождению погребения левобережья можно условно разделить на четыре группы, расположенные между крупными притоками Дона. Относительное количество мужчин в этих выборках явно увеличивается с запада на восток, от 0,25 в дельте Дона до 7,0 в Сальско-Донском междуречье. Численность детей в большинстве групп колеблется незначительно от 16,7% до 18,5%, но погребения маленьких детей достоверно зафиксированы только в выборке вблизи дельты Дона и в Сальско-Манычском междуречье.

Таким образом, в дельте Дона и в низовьях реки Маныч — в местах, природные условия которых наиболее благоприятны для существования кочевников, численность учтённых групп больше, в них зафиксированы погребения маленьких детей и большая часть женских погребений, а половозрастные соотношения более соответствуют нормальным. В то время как на "окраинах" этих участков — на правом берегу Дона в бассейне Северского Донца и на левом берегу в Сальско-Донском междуречье численность групп меньше, в них безусловно преобладают мужские погребения, и погребения маленьких детей не отмечены.

На хорошо изученных материалах средневековья было показано (Плетнёва, 1982), что определённая концентрация погребений характерна для второй стадии кочевания как отражение появления отдельных территорий кочевания у каждой орды или рода и возникновения постоянных мест для сезонных стойбищ. В своей монографии о донских комплексах предскифского времени С.И. Лукьяшко также рассматривает существование последовательных погребений в одном кургане как свидетельство происходившего в Подонье в этот период процесса закрепления за кочевыми кланами определённых территорий (Лукьяшко, 1999, с. 196).

Конечно, не все нижнедонские могильники, из которых происходит изученный палеоантропологический материал предскифского времени, были исследованы полностью, не все костные останки из раскопок были обследованы специалистами-антропологами. В рассмотренном материале [15] представлены не все возрастные категории, а у большей части взрослых пол не указан или не определён. Тем не менее, несмотря на некоторую условность, результаты исследования представляют определённый интерес и согласуются с археологическими наблюдениями. Можно заключить, что характер географического распределения и демографические параметры исследованного материала из донских погребений IX —VII вв. до н. э. косвенно свидетельствуют в пользу начального этапа формирования в донских степях популяции кочевников.

Сборная серия черепов из кочевнических погребений IX—VII вв. до н. э. Нижнего Подонья насчитывает всего 10 мужских и два женских черепа. Десять собраны и отреставрированы автором, размеры двух мужских черепов взяты из публикации Л. Г. Вуич (Вуич, 1958). Мужские черепа в среднем крупные, с широким лбом, подбрахикранные по черепному указателю. Лицо широкое и высокое, по среднелицевому указателю среднеширокое, хорошо профилированное, ортогнатное. Орбиты среднеширокие, абсолютно и относительно низкие. Нос среднеширокий и средневысокий, по указателю среднеширокий, хорошо выступающий, с высоким переносьем. Женские черепа мезокранные, со среднешироким лицом по среднелицевому указателю, с относительно высокими орбитами и узким носом.

Средние величины мужской серии донских кочевников предскифского времени больше похожи на черепа из нижнедонских погребений эпохи ранней и средней бронзы, чем на позднебронзовые черепа как местных серий, так и серий из других районов (Батиева, 2000; Шевченко, 1986). Между черепами донской предскифской и украинской черногоровской группами также наблюдается заметная разница в величине и форме черепа, размерам лицевых параметров, углам горизонтальной профилировки и выступанию носа (Круц, 2002). Сравнение исследуемых черепов с известными сериями раннего железного века показывает их сходство с мезобрахикранными, относительно широколицыми сериями: со скифами Причерноморья и средними сарматами [16] Украины, савроматами Поволжья и Средней Азии (Кондукторова, 1979,1983; Балабанова, 2000; Багдасарова, 2000).

Бужилова А.П., д.и.н., Институт археологии РАН (г. Москва),
Соколова М.А., кафедра антропологии МГУ (г. Москва).
Травмы и социальное окружение (по материалам сарматских погребальных комплексов)

Показатель распространения черепных травм в группе является своеобразным маркером агрессивности и неблагополучия социальной атмосферы в популяции. Палеопатологический анализ скелетных серий определённых хронологических периодов не раз демонстрировал правоту этого тезиса (см. обзор: Бужилова, 1998).

Если говорить о распространённости черепных травм среди сарматов, то обращает внимание недавняя работа Е.В. Перервы (2002), в которой для нескольких позднесарматских групп отмечается высокий процент (около 60%) лицевых травм и повреждений на черепе. Это различные по степени проявления рубленые раны, компрессионные переломы, травмы в области носа, верхней и нижней челюстей с последующей утратой зубов. Высокая частота травм и очевидная «военная» направленность, определяемая по характеру повреждений, позволяет охарактеризовать исследователю это население как чрезвычайно агрессивное.

О высокой степени агрессивности среды южнорусских степей могут свидетельствовать и результаты нашего исследования. Всего было изучено 125 черепов из коллекций Музея и НИИ Антропологии МГУ, отражающих все периоды сарматской эпохи на территории Поволжья и Приуралья (серии Агаповка, Аккермень, Афанасьевка, Бараново, Благодаровка, Быково, Гавриловка, Кошары, Марьянское, Нетерепка, Ново-Филипповка, Островец, Политотдельское, Семибалкинский, Старые Киишки, Усть-Каменка, Ушкалка, Харьковка и Хмельницкое). [17]

Индивиды исследованных серий обладали высокой степенью травматизма. Среди травм были зафиксированы рубленые раны, деформации различных форм от повреждений тупым предметом, переломы носа, челюстно-лицевые травмы и проч. Высокой частотой встречаемости черепных повреждений выделяются индивиды из серий Бараново (25%), Быково (16,7%), Политотдельское (15,8%) и Старые Киишки (18,2%). Следует отметить, что на единственном черепе, представляющем серию Семибалкинского могильника, также была отмечена черепная травма. Травмы в подавляющем большинстве случаев преобладали среди мужчин. Частота встречаемости этого маркера агрессивности варьировала в пределах 23-33%. Травмы черепа среди женского населения варьируют в пределах высоких значений по сравнению с известными историческими группами. Черепные повреждения были отмечены в сериях Политотдельское (9,1%) и Старые Киишки (11,1%), что указывает на общее завышение показателей в этих сериях с учетом данных по мужской выборке. Следует обратить внимание, что серии происходят из разных географических регионов — из Южного Приуралья и Нижнего Поволжья соответственно, что косвенным образом указывает на отсутствие географической привязки военных конфликтов в сарматскую эпоху. Очевидно, образ жизни сармат был сам по себе чрезвычайно активен и связан с высокой частотой военных инцидентов. В связи с этим единичное наблюдение рядового сармата из могильника Сагванский 1, погребённого с мечом за спиной, вызывает особый интерес. Результаты этого исследования уже были опубликованы одним из авторов сообщения (Бужилова, Каменецкий, 2004). Фронтальная позиция черепа обнаруживает значительную по размерам и нарушению целостности формы зажившую рубленую травму в лобно-теменной области с левой стороны. На приближенном плане чётко видна граница смещения отлома, "съехавшего" в процессе заживления вниз на 5-7 мм. На образовавшейся площадке заметны следы незначительной поротизации. Часть венечного шва, примыкающая к области травмы не облитерирована, что косвенным образом указывает на то, что процесс [18] заживления проходил относительно быстро и без осложнений. Вероятно, травму лечили.

При взгляде на повреждение сверху можно проследить направление рубленого удара, который, возможно, пришелся с фронтальной части, т.е. нападающий стоял лицом к пострадавшему. Поскольку удар фиксируется на левой части черепа, нападавший, вероятно, был левшой.

В теменно-затылочной области заметен ещё один дефект — зажившая травма треугольной формы на левой теменной кости у границы со стреловидным швом. В результате удара нарушена целостность верхней пластинки черепа, протяжённость раны не превышает 30 мм. Характер дефекта позволяет предположить, что удар был нанесён пострадавшему сзади правшой. Вызывает затруднение реконструкция орудия, использованного нападавшим. Следует указать, что оно было острым и небольшим по площади сечения. Размер острого ребра не превышал 30 мм.

На лобной кости справа ближе к венечному шву отчётливо заметен ещё один шрам от рубленого удара. Протяжённость раны не превышает 20 мм. Это хорошо зажившая травма без следов осложнения. Удар значительный по силе (костная ткань верхней пластинки смещена), и нанесён под углом не менее 45°. Угол удара позволяет говорить, что нападавший был выше, находился чуть сбоку от пострадавшего и лицом к нему. При такой реконструкции обстоятельств нападения следует указать, что травма нанесена правшой.

Очевидно, все описанные травмы получены при неодинаковых условиях и от разных индивидов. Это позволяет говорить, что человек часто принимал участие в конфликтных стычках. Наличие травм от орудий с острым краем, а также меча в погребении этого мужчины свидетельствует о военном характере инцидентов.

Опираясь на представленные результаты, есть основания говорить о повсеместной распространенности военных конфликтов на этой территории в сарматскую эпоху. [19]

Литература

Бужилова, 1998 — Бужилова А. П. Палеопатология в биоархеологических реконструкциях // Историческая экология человека: Методика биологических исследований. М.: Старый Сад, 1998, с. 87-146.

Бужилова, Каменецкий, 2004 — Бужилова А.П., Каменецкий И.С. Сарматы и боевые столкновения (анализ черепных травм на примере материалов из могильника Сагванский I) // OPUS: Междисциплинарные исследования в археологии. Вып. 3.М.: ИА РАН, 2004, с. 208-214.

Перерва, 2002 — Перерва Е. В. Палеопатология поздних сарматов из могильников Есауловского Аксая // OPUS: Междисциплинарные исследования в археологии. Вып. 1-2. М.: ИА РАН, 2002, с. 141-151.

Лукьяшко С.И., к.и.н., Южный научный центр РАН (г. Ростов-на-Дону).
Лепная керамика кочевого населения Нижнего Дона скифского времени

Керамика - одна из наиболее значительных групп предметов материальной культуры, составляющих основу материальной культуры населения степи в скифское время. Вместе с тем, это наименее исследованная группа предметов. Уже на первой конференции «Вопросы скифо-сарматской археологии» ИИМК АН СССР в 1952 г. эта тема была озвучена В.А. Ильинской в докладе «Керамика скифских погребений Посулья». Но и до сегодняшнего дня основной недостаток в исследовании материальной культуры населения степи скифского времени — отсутствие единых принципов классификации керамики. Ярким отражением этого дисбаланса, сложившегося в скифской археологии, является отсутствие характеристики скифской керамики в томе «Археологии СССР», посвященной скифскому времени («Степи Европейской части СССР в скифское время».) [20]

Нельзя сказать, что попытки систематизировать материал при помощи типологической классификации не предпринимались отечественными археологами. Первая попытка систематизировать материал была предпринята К.Ф. Смирновым, рассматривавшим культуру нижнедонских номадов в единстве с поволжско-приуральской кочевнической культурой, получившей этническое наименование савроматской. Если общего исследования керамики скифской культуры не предпринималось (за исключением трудно доступной работы Н.А. Гаврилюк), то систематизации на уровне локальных групп хорошо известны, но, к сожалению, они не стыкуются между собой. Так В.А. Ильинская, исследуя курганы бассейна р. Тясмин, разделила керамику на группы: «лощёная столовая посуда» и «простая лепная посуда», разделив их на виды по функциональному назначению: черпаки, миски, кубки, горшки и т.д. Виды делятся на подгруппы по особенностям формы и орнамента (см.: В.А. Ильинская «Курганы бассейна реки Тясмин», К., 1975, с. 116-145).

В.Г. Петренко делила всю керамику на группы «лощёная» и «грубая шероховатая», группы делились на формы: горшки, корчаги, миски и т.д., формы делились на типы по формальным признакам (см.: В.Г. Петренко «Правобережье Среднего Приднепровья в V—III вв. до н.э.», М., 1967, с. 21-25). В рассматриваемых вариантах классификаций сочетаются признаки формальные и технологические. Так по технологическому признаку вся керамика делится на большие группы: лощёная и лепная посуда с шероховатой поверхностью, затем по функциональному назначению она объединяется в подгруппы: горшки, миски и т.д. Затем по формам делится на типы, а по отделке поверхности и орнаменту на варианты. Деление всей совокупности по технологическому признаку, на лощёную и грубую лепную заранее предполагает возможность повторения форм в обеих группах. Кроме того, на нижнем уровне систематизации при выделении вариантов авторы вновь обращаются к технологическим признакам: обработка поверхности и орнамент. [21]

Разработка типологических классификаций керамического материала привела к появлению более стройных принципов построения типологических рядов: Х.И. Крис для кизил-кобинской керамики была предложена типологическая классификация, построенная на следующих принципах: вся керамика делится на категории (горшки, миски, чашки и т.д.). Каждая категория предметов делится на типы по форме тулова и его пропорциям, подтип выделяется по форме шейки, вариант — по степени отогнутости шейки (см.: Х.И. Крис «Кизил-кобинская культура и тавры» // САИ, вып. Д 1-7, М., 1981, с. 20).

Всякая типология занимает подчинённое положение относительно задач исследования. Наша задача — типологическая систематизация материала и построение хронологической типологии с целью выявления закономерностей развития культурного комплекса — определяет принципы построения классификации, они ориентированы на выявление особенностей форм, их внутренних связей в синхронном и диахронном аспектах. Поэтому для нашего исследования принципиально важны формальные признаки. Вся совокупность материала делится на две большие группы по технологическому признаку — на лепную и гончарную керамику. Группы делятся на категории по функциональному назначению: горшки, миски, кувшины, черпаки, кружки. Внутри каждой категории предметов выделяются типы по признакам формы, оговорённым специально, типы делятся на варианты по пропорциям, особенностям оформления типообразующих деталей: плечиков, шейки, венчика, придонной части, дна, а так же по особенностям отделки, состава теста и особенностям орнамента. Эта типология, на наш взгляд, соединяет в себе различные практически существующие нормы систематизации керамического материала, принятые в исследовательской практике скифологов. На обыденном уровне культуры скифского времени правобережья и левобережья Дона различаются между собой, им приписывается разноэтничный характер. Основой такого рода рассуждений является не археологический материал, а данные античной традиции. Проверка сообщений [22] античных авторов на археологическом материале практически не проводилась. Поэтому мы рассматриваем материал по группам левобережной и правобережной, ставя перед собой задачу сравнительной характеристики двух групп материальных памятников с последующим сопоставлением типологий и генетических линий их развития.

Группа: Лепная керамика.

Категория: горшки.

Горшками, по представлению С.И. Ожегова, называли глиняные сосуды для варки пищи, для молока и комнатных растений. Второе значение этого слова — «ночная ваза» — к исследуемой эпохе не применимо.

Тип 1

К этому типу сосудов нами отнесены плоскодонные сосуды баночной формы. Это широкодонные приземистые экземпляры. Тулово их раздуто и приближается к шаровидной форме.

Вариант 1. В VI в. до н.э. он представлен сосудами из Константиновского кургана и сосудом из Ростовского кургана. Наибольший диаметр сосудов приходится на середину высоты, диаметр горла равен или примерно равен диаметру дна. В сосуде из кургана у г. Ростова плечики округлые, но шейка слабо выражена, венчик прямой со сливом. В Константиновском сосуде переход от тулова ко дну резкий, шейка выраженная, венчик отогнут. Этот тип сосудов существует практически без изменений до IV в. до н.э. Смотрите, например, сосуд из Шолоховского и Ливенцовского курганов. На сосудах этого варианта орнамент отсутствует. Поверхность бугристая. Лишь на сосуде из Ливенцовского кургана 16, датирующегося серединой IV в. до н.э., на плечиках и по венчику присутствуют ногтевые вдавления. Это простейший тип сосудов и отсутствие орнамента свидетельствует об обыденном бытовом применении. Происходит этот тип керамики от сосудов типа II предскифского времени. Отличается он от предскифских сосудов отсутствием выделенной придонной части, переход от стен ко дну плавно скруглен, а у сосудов предскифского времени чётко [23] выраженный угол. Эволюция этого типа керамики заметна и в более чётko выраженной шейке, венчики сосудов скифского времени скруглены. Формы тулова эволюционируют от прямых стенок в сторону все большего округления линии тулова. В целом форма развивается в направлении формирования сосудов с бочонковидным туловом. Близкие типы керамики присутствуют и в других регионах распространения скифской культуры, но в Среднем Приднепровье они имеют иные культурные истоки и отличаются выраженной и утолщённой придонной частью.

В погребениях VI в. до н.э. на донском левобережье сосуды этого типа не встречаются.

Тип 2.

Представлен характерными, широко распространенными формами широкогорлых приземистых сосудов, изготовленных из рыхлого чёрного в изломе теста с примесью песка и мелкими блёстками слюды. Тулово этих сосудов обретает реповидную форму с выраженной придонной частью. Наибольший диаметр смещается в верхнюю треть высоты. Шейка невысокая, но хорошо выраженная. Венчик отогнут и скруглён. Характерной особенностью этого типа сосудов является орнамент по венчику в виде пальцевых или точечных вдавлений. К числу сосудов этого типа относится фрагмент сосуда из погребения у хут. Карнаухова, фрагмент сосуда из кургана у хут. Грушевского и целый экземпляр сосуда из кургана у хут. Шолоховского. Все погребения датируются IV, может быть началом III вв. до н.э. Этот тип сосуда составляет наиболее массовую категорию находок на Елизаветовском поселении и в Беглицком могильнике. Думаю, что в качестве исходной формы может рассматриваться тип 1, увеличение размеров которого вследствие функциональных изменений, связанных с использованием этих сосудов для приготовления пищи, приводит к общему увеличению размеров. Широкое распространение этого типа керамики на поселениях подтверждает предполагаемую линию эволюции типа. Именно обыденное повседневное [24] использование этих сосудов выводит их практически полностью из обрядовой практики.

Тип 3.

Представлен находкой сосуда из кургана у хут. Покровского и у пос. Красный Десант. Сосуды имеют удлинённую грушевидную форму тулова, изящно выделенную придонную часть, зауженную шейку и короткое отогнутое наружу горло с тонким венчиком. Диаметр сосуда по венчику больше диаметра горла. По месту находки сосуд датируется VI в. до н.э. и, вероятно, представляет собой исходный тип в эволюции сосудов с грушевидным туловом. Второй сосуд этого типа обнаружен в кургане у ДОЦ «Чайка» и датируется по месту находки IV в. до н.э.

Категория: корчаги.

К корчагам мы относим большие глиняные сосуды с округлым туловом и широким горлом, приспособленные для хранения жидких и сыпучих продуктов. В древнерусском исходном значении этого слова корчага — это сосуд с округлым туловом и двумя ручками. В археологической литературе единого содержания понятия не существует.

Тип1.

Представлен корчагами с шаровидным туловом, выраженным прямым горлом и утоньшенным венчиком. Тип представлен сосудом из кургана у Ростовской ТЭЦ и из кургана группы Мухин. В последнем экземпляре придонная часть хорошо выражена. Оба сосуда обнаружены в комплексах VI в. до н.э. Вероятно, к этому же типу относится фрагмент сосуда из кургана у хут. Грушевского, датированного сопровождающим инвентарем IV в. до н.э. Судя по Грушевскому фрагменту, эволюция типа идёт по пути уменьшения высоты горла, обретения большей приземистости, венчик уплощается и слегка нависает наружу.

Тип 2.

В отдельный тип выделен сосуд из кургана Приморский. Формальные признаки его близки типу 1. Тулово шаровидной формы с уплощенным дном, придонная часть [25] слабо выражена. Плечики крутые, венчик прямой. Отличается он наличием орнамента по горлу и тулову. Функционально это скорее корчага — сосуд для хранения жидких и сыпучих продуктов.

Категория: кувшины.

 Тип 1.

Представлен тонкостенными кувшинами с грушевидным туловом и выраженным поддоном. Сосуды этого типа сделаны из хорошо отмученного теста с примесью толчёной гальки или крупнозернистого песка и крупными блестками слюды. Северокавказское происхождение сосудов этого типа не вызывает сомнения. Встречены они в Арпачинском могильнике к.6 п.6, Константиновском и Семикаракорском комплексах.

Константиновский сосуд определён в публикации как «кувшин-корчага с биконическим туловом, довольно узким горлом и дном, с отогнутым наружу венчиком» Высота сосуда 26,5 см, наибольший диаметр 23,5 см, диаметр устья 8 см, диаметр дна 6 см. Сосуд сопоставляется с керамикой из могильников Центрального и Восточного Предкавказья. Тесто хорошо отмученное, с примесью песка и известковых частиц. Черепок тонкий плоский.

Тип 2.

Представлен кувшинами с бомбовидным туловом и прямым горлом (Арпачин, к. 6 п. 8) без ручки.

Категория: миски.

Составляют особую категорию находок, изредка встречающихся в погребальных комплексах скифского времени. Единственный экземпляр из кургана скифского времени, известный по публикации В.Е. Максименко, неверно атрибутирован в ходе раскопок и не имеет отношения к рассматриваемому хронологическому горизонту.

Категория: кружки.

Крайне редкая категория находок в скифских комплексах Нижнего Дона. Более характерны для Елизаветовского городища и могильника. Лепная [26] керамика Елизаветовского городища и могильника неоднократно представлялась в специальных исследованиях.

Анализ керамического материала показывает существенную разницу с материалами из поселений. Заметны различия между наборами керамических предметов в левобережных и правобережных комплексах.

Медведев А.П., д.и.н., Воронежский государственный университет (г. Воронеж).
О "скифах на Среднем Дону"³⁾

Одной из актуальных тем современной скифологии является вопрос о степени близости локальных вариантов скифской культуры и соседних культурных образований. От его разработки во многом зависит достоверность реконструкций древней этнической истории Юга Восточной Европы, в том числе, этногеографии Скифии. Между тем, современное её состояние характеризуется сосуществованием нескольких, часто взаимоисключающих точек зрения на степень сходства и различия между локальными группами памятников. При этом все они базируются на одном и том же круге археологических источников. В докладе верифицируется одна из гипотез — "скифы на Среднем Дону". Её истоки восходят к работам М.И. Ростовцева, который пришёл к заключению, что по инвентарю курганы типа Частых принадлежат к группе скифских погребений эпохи расцвета (Ростовцев, 1925, с. 529, 538). А.А. Спицын включил Частые и Мастюгинские могильники в группу курганов "скифов пахарей", подчеркнув условность этого названия. Именно в его публикации впервые появляется термин "воронежские скифы". Но следует отметить, что их он упомянул всего один раз, причём без какого-либо археологического и исторического обоснования (Спицын, 1918, с. 123). По своему происхождению его "воронежские скифы" были искусственным [27] конструктом, производным от понятия "скифская культура", к которой тогда относили воронежские курганы. Также оценивали их Г.В. Подгаецкий (1946), С.Н. Замятин (1946) и А.Ф.Шоков, защитивший кандидатскую диссертацию, а затем опубликовавший научно-популярную книжку под названием "Скифы на Среднем Дону" (1952). Но ни в его диссертации, ни в книжке мы не найдём никаких археологических доказательств принадлежности воронежских курганов именно скифам. С середины 50-х до середины 90-х годов о скифах на Среднем Дону никто из исследователей даже не вспоминал. Вытеснение из науки этой некогда популярной гипотезы было результатом плодотворной полевой и научной деятельности П.Д. Либерова, сумевшего весьма аргументировано доказать принадлежность среднедонских памятников будинам и гелонам Геродота (Либеров, 1965; 1969; 1971).

Однако, начиная с 1995 г., в многочисленных публикациях В.И. Гуляева предпринимается попытка реанимации старой гипотезы (Гуляев, Савченко, 1995; Гуляев, 2001; 2002; 2003). Она не была вызвана к жизни какими-то принципиально новыми открытиями в области среднедонской археологии. Возвращение к "скифам на Среднем Дону", скорее всего, было обусловлено желанием выдвинуть свою гипотезу, альтернативную старой "будинской". В этом убеждает одно из программных заявлений московского археолога: "признание глубокого родства (или единства) среднедонских или нижнедонских древностей V—IV вв. до н.э. кладёт конец "будино-гелонской гипотезе" (Гуляев, 2001, с. 25). Но если вдуматься в эту фразу, то она не только не подтверждает, но сама по себе опровергает аргумент сторонника "скифов на Среднем Дону". Дело в том, что никому из археологов ешё не приходила в голову мысль отождествить создателей курганов в низовьях Северского Донца, а именно о них речь идёт в вышеназванной статье, со скифами. Поэтому и не удивительно, что основной исследователь этих древностей, на мнение которого так часто ссылается В.И. Гуляев, недавно усомнился в скифской этнической принадлежности населения в междуречье Нижнего Дона и Северского Донца (Максименко, 2000, с. 182). Да и степень сходства этих двух групп памятников [28] явно преувеличена, во всяком случае не столь уж велика, чтобы говорить о глубоком родстве и тем более единстве средне- и нижнедонского населения (Медведев, 2004).

Но дело не только в этом казусе. Активно развиваемая В.И. Гуляевым "скифская гипотеза" демонстрирует некоторые весьма характерные для нашего времени тенденции в отечественных исторических и археологических исследованиях, так или иначе связанных с проявлениями пост-модернистского отношения к прошлому и средствам его познания. Они нисколько не ограничены принципами строгой научной методологии и методики, выработанной поколениями предшественников. В таких публикациях начинает довлеть авторский "дискурс" без оглядки на источники и доводы оппонентов. Достаточно вспомнить один весьма показательный пример. Видимо, для подкрепления своей гипотезы В.И. Гуляев и Е.И. Савченко в 1995 г. ввели в название могильника Терновое I определение "скифский", а затем в выступлениях на конференции "Сарматы и Скифия" (Ростов-на-Дону, 1997) попытались включить его даже в сам титул среднедонской культуры. Так, несколько лет назад на свет чуть не появилась "среднедонская скифская (!) культура". Специалисты по скифо-сарматской археологии знают, к каким негативным последствиям приводит введение этнонима в название археологической культуры или памятника. Достаточно вспомнить все её перипетии с савроматской культурой, особенно в её приуральском варианте, который, как оказалось, никакого отношения к этносу исторических савроматов не имеет. Много проблем современным исследователям доставляет и хорошо известная каждому археологу "скифская культура" (Кузнецова, 1999, с. 70), особенно, после того как стало ясно, что даже знаменитая "скифская триада" не может рассматриваться в качестве её главного критерия (Ольховский, 1997, с. 85-96). При ознакомлении с многочисленными публикациями на эту тему складывается впечатление, что это не этническая культура (точнее — её ископаемая часть), и даже не культура скифского этноса, а нечто аморфное, не имеющее чётких археологических признаков, да и границ. Поэтому и в [29] географическом плане "скифская культура" понимается разными исследователями крайне неоднозначно: только Причерноморская степь, Восточноевропейская степь и лесостепь, или "от Алтая до Дуная". Размытость этого понятия, отсутствие чётких общепринятых критериев позволяет некоторым археологам находить не только скифские курганы, но и целые скифские культуры далеко за пределами собственно Скифии. Встаёт совсем не риторический вопрос: зачем современному учёному вводить этноним в название археологического памятника или даже культуры, для чего ещё раз наступать на те же грабли, которые уже не раз больно били предшественников и сильно затрудняют научную жизнь современников. Или история нашей науки всё-таки ничему не учит?

Другая весьма показательная особенность новейших работ по "скифской проблематике" Среднего Дона просматривается в манере обращения с источниками. Для доказательства скифской принадлежности среднедонских курганов привлекаются весьма своеобразные категории курганных находок — серебряные сосуды, парадные мечи с золотыми накладками, золотые женские украшения, золотые нашивные бляшки и т.п. (Гуляев, 2001, с. 27-31; Гуляев, 2003, с. 570-577). Сходство, иногда вплоть до полной идентичности этой составляющей субкультуры воронежских могильников и классической скифской культуры Северного Причерноморья, сомнений не вызывает. Но вряд ли подобные находки можно считать этнокультурными маркерами собственно скифов — для воронежских, как, впрочем, и скифских курганов они зачастую являются продукцией одних и тех же ремесленных центров. При всей их яркости они лишь отчасти характеризуют престижную субкультуру среднедонской военно-аристократической верхушки, которая, как и всякая элитарная культура, носила синкретический характер, но никак не этническую культуру социума, которому она принадлежала.

Поскольку живой этнос всегда проявляет себя в процессе соприкосновения и даже противопоставления с другими этносами по линии "свой" — "чужой", то и этнокультурная специфика всякой археологической [30] культуры может быть выявлена только путём сопоставления с соседними синхронными археологическими образованиями. А оно достаточно однозначно показывает, что при несомненной близости престижной части сопровождающего инвентаря среднедонские курганы V—IV вв. до н.э. сильно отличаются как от синхронных скифских степных, так и от нижнедонских. Хорошо известно, что основным типом погребальных сооружений причерноморских скифов в это время становятся катакомбы, тогда как в лесостепном Подонье на протяжении всей скифской эпохи захоронения чаще всего совершались в больших столбовых склепах, иногда с дромосами. Да и их инвентарь обладает несомненным локальным своеобразием. Это специфические формы местной лепной керамики ("вазы", "ритуальные сосудики"), бронзовые котлы с "усами", своеобразный набор вооружения (оригинальные типы акинаков, обилие наконечников дротиков с рюмкообразными втоками, железные втульчатые двулопастные наконечники стрел), зооморфные поясные крючки, чаще, чем где-либо встречающиеся на Среднем Дону, наконец, среднедонской вариант звериного стиля. Уже один этот далеко не полный перечень показывает, что среднедонская культура даже в её "курганной" части была близка, но далеко не идентична собственно скифской (Медведев, 2002, с. 162). Поэтому, на мой взгляд, её нельзя называть скифской, а правомернее отнести к кругу скифоидных (скифообразных) культур Восточной Европы.

Весьма показательно и то, что в анализируемой "скифской гипотезе" не нашлось места и для самой многочисленной категории среднедонских памятников V—IV вв. до н.э. А между тем, в лесостепном Подонье известно не менее 60-ти городищ и свыше 300 поселений, синхронных курганным могильникам. Именно на них проживало большинство среднедонского населения V—IV вв. до н.э. Уже сам факт наличия в лесостепном Подонье многочисленных городищ и поселений не позволяет описать сложившуюся здесь этнокультурную ситуацию при помощи старой гипотезы "скифы на Среднем Дону". [31]

Новая теория может претендовать на научное признание лишь в том случае, если она лучше объясняет всю совокупность известных фактов. Как видно, этому требованию вряд ли отвечает гипотеза В.И. Гуляева о скифах на Среднем Дону. Хорошо известно, что ни Геродот, ни другие античные авторы в этом регионе скифов не знают. Их нет в перечне этносов, земли которых пересекал торговый путь "за Танаисом" (Herod. IV, 21-22). "Скифская гипотеза" игнорирует все памятники оседлости и не объясняет ряд специфических признаков, явно свидетельствующих о заметном отличии субкультуры воронежских могильников от собственно скифской. Между тем это своеобразие требует объяснения. Мне кажется, его можно найти только в рамках старой гипотезы П.Д. Либерова о сосуществовании на Среднем Дону двух этносов — гелонов и будинов, которая естественно требует серьёзной модификации в соответствии с новыми материалами и теоретическими наработками в области скифологии. Её подкрепляют и данные античной нарративной традиции, в частности, понтийская легенда о происхождении скифов (Herod. IV, 9-10). Она прямо утверждала их кровное родство с гелонами. Тот же Геродот писал, что гелоны говорят на языке отчасти скифском, отчасти эллинском. Наконец, в нашем распоряжении есть очень интересное свидетельство Аристотеля: "У скифов, называемых гелонами, водится редкое животное, называемое тарандом" (De mir. ausc, 30). Такой подход к проблеме гелонов как к этносу, изначально родственному "ранним скифам", но со временем от них обособившемуся, позволяет вполне логично объяснить и некоторую близость инвентаря среднедонских курганов собственно скифским, и явные различия в типах их погребальных сооружений, и наличие в них несомненной локальной специфики. Древние обитатели берегов Среднего Дона, оставившие воронежские курганы, имели свою субкультуру, в которой в той или иной степени нашли отражение и их этнос, и их история, тесно связанная со скифской, но далеко ей не идентичная. [32]

Ильюков Л.С., к.и.н., Ростовский областной музей краеведения (г. Ростов-на-Дону).
Каратаевский могильник — памятник раннего железного века в низовьях Дона.

В черте г. Ростова-на-Дону, на краю высокой правобережной террасы р. Мёртвый Донец, расположен небольшой могильник, представляющий большой интерес для изучения населения скифского времени в этом регионе.

В 1984 и 2001 гг. здесь изучено около 40 погребений, над ними не было курганных насыпей. Могильные ямы прямоугольной или овальной формы были вырублены в каменистом материке, который подступал к поверхности, и только тонкий слой дёрна скрывал камни материка от дневной поверхности. Каменистый выкид из могильных ям окружал сами могильные ямы. Нередко выкид, расположенный по сторонам ямы, окружало кольцо из небольших или крупных камней. Обычно такая оградка в результате расширения могильного комплекса перестраивалась. И в таких случаях в черте оградки оказывались 2-3 могильные ямы. Однако увеличение численности погребений иногда сопровождалось сооружением очередной могильной ямы. Нередко в уже существующей могиле совершалось подзахоронение. Верхний ярус отделялся от нижнего тонкой прослойкой каменистой грунта {так – OCR}, либо верхний скелет буквально лежал поверх нижнего. По-видимому, подзахоронения в одной могильной яме не приводили к изменению формы и размеров могильной оградки.

Для этих захоронений характерна широтная ориентировка с отклонениями к северу или югу. Более характерна западная ориентировка, чем восточная. В могиле умершего укладывали на спину вытянуто. В редких случаях с разворотом на бок, с чуть согнутыми в коленях ногами. Характерно положение рук вытянутое вдоль туловища, исключением является поза, когда одна рука сильно согнута, а её кисть находится у плеча. [33]

В ногах располагалась жертвенная пища, бок коровы или быка. Многие из погребений оказались частично разрушенными. Только в заполнении ям встречались фрагменты коричневоглиняных амфор.

Инвентарь относительно скромный. В зависимости от пола погребённого, в состав инвентаря входили либо украшения и пряслица, либо предметы вооружения: колчанные наборы с костяными застёжками горита, мечи. Иногда в погребении присутствует изделие из кабаньего клыка. Одно из них оказалось украшенным стилизованной мордой кошачьего хищника. Одна из особенностей Каратаевского могильника состоит в том, что в нём представлена лепная посуда. Наряду с различными вариантами неорнаментированных горшков, присутствуют миски, орнаментированный сосуд с двумя ручками и миниатюрная кружечка на высоком поддоне (Ильюков, 2002, с. 168-202).

В целом Каратаевский могильник датируется V—IV вв. до н.э. Судя по бронзовым наконечникам стрел архаичного типа (двухлопастные листовидные с шипом на втулке) или мечу с нервюрами по оси клинка и брусковидным навершием, некоторые комплексы заходят в V в. до н.э. (Янгулов, 2002, с. 55, 56). Колчанные наборы из Каратаевского и Ливенцовского могильников, в основном, находят аналогии в комплексах V—IV вв. до н.э. (Мелюкова, 1964, табл. 7-9). Подобные наконечники стрел из колчанных наборов Каратаевского могильника имеют параллели в погребениях с правобережья Дона, из Шолоховского кургана, из кургана 25 Сладковского могильника (Максименко, 1983, рис. 11,2,3: 14,3-5).

К востоку от Каратаевского, на той же террасе расположен Ливенцовский курганный могильник. В 1978 г. в нём был раскопан курган 16, относящийся к IV в. до н.э. (Житников, Казакова, Копылов, Науменко, 1978, с. 125). Курган имел панцирь, под которым было две могилы. В длинной прямоугольной яме находился вытянутый скелет, ориентированный на З. В инвентарь входила кружальная посуда. Около могилы по кругу находились различные вещи: кружальные кувшины и канфар, четыре лепных сосуда и женские украшения (пряслица, бусы, подвески и браслеты). По мнению исследователей, [34] «погребальный обряд почти полностью повторяет обряд захоронения Елизаветовского курганного могильника» (Житников, Казакова, Копылов, Науменко, 1978, с.125).

На правобережье Нижнего Дона, в курганном могильнике Царский, в районе Каменной балки исследовано несколько насыпей скифского времени. Наряду со скифскими курганами, воздвигнутыми над подбоями, характерными для скифской погребальной традиции, здесь было открыто погребение в глубокой могиле со ступенчатым входом, заложенным камнями. Камера и входная яма ориентированы по одной линии.

В этом же могильнике, в северо-восточной части его находился курган № 71, имеющий кольцевидную грунтовую оградку с перемычками, а также остатки оградки из небольших камней, оказавшихся в заполнении грунтовой. В центре огороженной площадки располагалась неглубокая прямоугольная яма, ориентированная длинной осью по линии СВВ-ЮЗЗ (Ильюков, 1993, с. 85).

Двухъярусные могильные ямы, содержавшие разновременные погребения в одной могильной яме, спорадически встречаются в степи. Одна из них, содержавшая женское и мужское захоронения, обнаружено в Кировском I могильнике в кургане 8 (Ильюков, 2000).

Несомненно, сопоставление Каратаевского могильника с Елизаветовским, расположенным в дельте Дона, представляет значительный интерес. Остатки конструкций свидетельствуют, о том, что камень присутствовал в строительстве надмогильных сооружений. Погребения были подкурганными, несмотря на то, что их насыпи не прослеживались. Это, по-видимому, было связано с «многовековым эрозийным воздействием» (Марченко, Житников, Копылов, 2000, с. 216). Нахождение под насыпью кургана нескольких погребений позволяет предположить, что они относятся к «своеобразным семейным усыпальницам» (Брашинский, Копылов, Яковенко, 1978, с.109). Наиболее распространёнными были неглубокие ямы прямоугольной или подовальной формы, глубиной 1,0-1,5 м. Они составляют 94 % от всей выборки погребений в могильнике (Марченко, Житников, Копылов, 2000, с. 218). [35] Захоронения индивидуальные, в 9 случаях парные, но совершенные одновременно. Повторные захоронения в одной могиле неизвестны. Положение умерших в могиле стандартное — вытянутое на спине, в нескольких случаях ноги были либо слегка согнуты в коленях, либо лежали ромбом. Преобладала западная ориентировка умерших, изредка присутствовала восточная (Марченко, Житников, Копылов, 2000, с. 220). Лепная посуда представлена в 23 % погребений, в тоже время кружальная керамика здесь преобладала (Марченко, Житников, Копылов, 2000, с. 224, 226). Изменение частоты встречаемости керамики и других категорий инвентаря в этих погребениях, «возможно, является ещё одним косвенным свидетельством постепенного отмирания традиции воинов-кочевников, что, в свою очередь, связывается ... с процессом их оседания в дельте Дона» (Марченко, Житников, Копылов, 2000, с. 226).

На Нижнем Дону кроме простых прямоугольных сооружений «скифов Елизаветовского городища» и скифских погребений с ровиками и катакомбами, были ещё савроматские погребения в ямах с дромосами. Такая пестрота погребальных памятников свидетельствует, по мнению А. Н. Коваленко, не о чём ином как о присутствии в этом районе «трёх различных групп скифского населения» (Коваленко, 2002, с.74, 75).

По-видимому, в скифское время по восточному побережью Меотиды сохранялось оседлое население, втянутое в орбиту экономических связей греко-варварского мира. Именно оно, вероятно, оставило группу памятников в прямоугольных могильных ямах.

Литература

Брашинский, Копылов, Яковенко, 1978 — Брашинский И.Б., Копылов В.П., Яковенко Э.В. Раскопки Елизаветовского могильника // Археологические открытия 1977 года. М., 1978. [36]

Житников, Казакова, Копылов, Науменко, 1978 — Житников В.Г., Казакова Л.М.., Копылов В.П., Науменко С.А. Ливенцовский курганный могильник // Археологические открытия 1978 года. М., 1978.

Ильюков, 1993 — Ильюков Л.С. Скифские курганы Северо-Восточного Приазовья // Историко-археологические исследования в г. Азове и на Нижнем Дону в 1991 г. Вып. 11. Азов, 1993.

Ильюков, 2000 — Ильюков Л.С. Погребение раннего железного века из окрестностей хут. Красноармейского // Нижневолжский археологический вестник. Вып. 3. Волгоград, 2000.

Ильюков, 2002 — Ильюков Л.С. Каратаевский могильник // Археологические записки. Вып.2. Ростов-на-Дону, 2002.

Коваленко, 2002 — Коваленко А.Н. Этнические процессы на Нижнем Дону и в Северо-Восточном Приазовье во второй половине IV — первой трети III вв. до н.э. // Международные отношения в бассейне Черного моря в древности и средние века. Ростов-на-Дону, 2002.

Максименко, 1983 — Максименко В.Е. Савроматы и сарматы на Нижнем Дону. Ростов-на-Дону, 1983.

Марченко, Житников, Копылов, 2000 — Марченко К.К., Житников В.Г., Копылов В.П. Елизаветовское городище на Дону. М., 2000.

Мелюкова, 1964 — Мелюкова А.И. Вооружение скифов. М., 1964.

Янгулов, 2002 — Янгулов С.Ю. Скифские двулезвийные мечи из Елизаветовского могильника (V—IV вв. до н.э.) // Международные отношения в бассейне Черного моря в древности и средние века. Ростов-на-Дону, 2002. [37]

Максименко В.Е., д.и.н., Ростовский государственный университет (г. Ростов-на-Дону).
Река Танаис в античной традиции. (К вопросу о границе между скифами и савроматами).

Проблема отождествления древних названий рек и сопоставления их с современными не нова, и она имеет прямое отношение к попыткам установления границ между отдельными племенами или политическими союзами в ранние исторические периоды.

В античной традиции река Танаис упоминается неоднократно. Это название применялось к ряду рек Средней Азии, Предкавказья и Меотиды. Анализ сведений о реках с таким названием позволяет говорить о том, что у древних авторов чёткого представления о местоположении реки Танаис и её истоках не было. Оставляя в стороне вопрос о сопоставлении Танаиса с реками Средней Азии и Кавказа, рассмотрим Танаис, отождествляемый чаще всего с рекой Дон.

В начале новой эры эти названия вполне утвердились за рекой, которая, возможно, ещё с появления на ней сарматов была известна как Дон. На этой реке, в низовьях, возник в III в. до н.э. город Танаис. Примеров, когда греки-колонисты присваивали имена рек городам, можно привести достаточно много.

Однако древние греки, освоившие берега Понта и Меотиды, хорошо представляли себе лишь те места, где они селились — побережье и низовья рек. Даже спустя несколько столетий после знакомства греков с Танаисом, они не имели чёткого представления о том, откуда и куда течёт эта река.

Ещё во времена Страбона, т.е. на рубеже эр, были споры об истоках Танаиса. Он писал: «Не заслуживают упоминания писатели утверждавшие, что Танаис берёт начало в областях на Истре и течёт с запада... Точно также неубедительно будет утверждение, что Танаис протекает через Кавказ и затем [38] поворачивает и впадает в Меотийское озеро... Никто не говорил, что Танаис течёт с востока...» (Страбон II, IV, 6).

Неопределённы истоки Танаиса и у великого географа античности Птолемея (Латышев, 1948, с. 235). В своё время Б.А. Рыбаков обратил внимание на то, что координаты Танаиса соответствуют более Северскому Донцу (Рыбаков, 1979).

Придерживаясь той точки зрения, что в ранний период знакомства с регионом греки вполне могли отождествлять с Танаисом нижнее течение Дона и Северский Донец, я не могу согласиться с мнением А.П. Медведева о древнейшем отождествлении всего Дона с Танаисом во времена Геродота.

Это имеет принципиальное значение для определения границы между скифами и савроматами (несколько позднее, в IV в. до н.э., сирматами). По мнению Геродота и ряда других античных авторов, именно Танаис разделял их владения.

Если признать, что Танаис — это Дон, то тогда все археологические памятники степной зоны к востоку от Северского Донца следует признать скифскими.

При другом отождествлении реки Танаис (по крайней мере, во времена Геродота и Эфора — это нижнее течение Дона до впадения Северского Донца и Северский Донец) меняется определение границ между скифами и савроматами. При таком отношении к вопросу можно предположить, что восточные границы Скифии могли доходить лишь до низовьев Северского Донца. Это, на мой взгляд, больше соответствует истине, т.к. археологические памятники V—IV вв. до н.э междуречья Дона и Северского Донца (курганы Сладковского могильника, погребения «Нижнедонских Частых курганов», Шолоховский курган) имеют свои особенности, явно отличающие их от классических скифских. [39]

Вальчак С.Б., к.и.н., Институт археологии РАН (г. Москва),
Тарасова Н.В., Институт археологии РАН (г. Москва).
Семантика шлемовидных бляшек и лунниц предскифского времени⁴⁾

В уздечных наборах предскифского времени одним из характерных элементов являются «шлемовидные» бляхи, состоящие из двух-трех щитков разной формы и «лунницы», использовавшиеся не только в уздечке, но и для украшения головного убора или костюма человека. Эти украшения изготовлялись как из кости, так и из бронзы (Тереножкин, 1976; Вальчак, Мамонтов, Сазонов, 1996; Махортых, 1999; Тарасова, Вальчак, 2004). По взаиморасположению составных элементов (щитков) можно выделить два типа блях «шлемовидной» конструкции.

Тип 1. Бляшки состоят из трёх щитков. Один из них имеет подовальную (с приострением одной из сторон по длинной оси) или полуовальную форму. Этот щиток орнаментирован двумя симметричными круглыми углубленными отверстиями в расширенной части; нередко от этих углублений к основанию щитка спускаются две симметричные волюты. Средний щиток имеет подтреугольную с округлыми очертаниями или лунницевидную форму. Третий щиток круглой или овальной формы может быть орнаментирован врезной линией по окружности и выступом в центре. Оборотная сторона блях уплощена, на округлом щитке имеется овальное отверстие для крепления (2-й вариант костяных бляшек 4-го типа — Вальчак, Мамонтов, Сазонов, 1996).

Тип 2. Бляшки из двух щитков

Вариант 1. Один из щитков имеет овальную или «шлемовидную» форму и может быть декорирован двумя симметричными волютами. Второй щиток имеет подтрапециевидную или луновидную форму и часто декорируется выпуклым кружком посередине. На оборотной стороне располагаются: сквозное отверстие (у костяного экземпляра); дуговидная [40] петля или рамка на трёх-четырех столбиках-ножках для крепления — у бронзовых. Такие бляшки встречены во многих предскифских памятниках юга Восточной Европы (п.3 к.1 у хут. Черногоровка, могильники Закубанья, Кисловодской котловины и др. (Вальчак, Мамонтов, Сазонов, 1996). В Средней Европе такие бляшки известны в комплексах из Киш-Кесцег, Штильфрид, Угра, Ветиш, Сарвиц-Канал, Забори, Штайнкирхен (Gallus, Horvath, 1939; Petrescu-Dimbovita, 1977; Kemenczei, 1981; Kaus, 1989; Chochorowski, 1993; Козенкова, 1975; Козенкова, 1982). Большинство этих памятников датируется периодом На ВЗ (VIII в. до н.э. — Müller-Karpe, 1959).

Вариант 2. Представляет собой полуовальный щиток, часть которого (прямоугольной формы) отделена рельефной горизонтальной линией и может быть декорирована одним или тремя кружками по центру и краям (мотив трёхкружковой лунницы) или четырёхлепестковой розеткой в центре. Полуовальная часть, слитая с нижней, украшена двумя симметричными волютами и может быть разделена рельефной горизонтальной линией на две половины. Такие бляшки известны в Среднем Поднепровье, Прикубанье, п. 13 могильника Фарс, гробнице 3 могильника Терезе (Тереножкин, 1976; Козенкова, 1975, 1989; Эрлих, 1994; Лесков, Эрлих, 1999). Эти два варианта блях восходят к костяным экземплярам «жирноклеевской» серии (тип 1 предлагаемой классификации).

Третий вариант бляшек найден у с. Ивановка на Украине и в п.38 могильника Зандак в Северо-Восточном Предкавказье. Он сочетает в себе вытянуто-овальный и подпрямоугольный щитки. Исходным их позднебронзовым прототипом представляется костяная бляха из п.9 могильника Зандак (Тереножкин, 1976; Марковин, 2002).

При всем многообразии вариаций исполнения рассматриваемых костяных бляшек нетрудно заметить, что в любой композиции присутствует набор из простейших геометрических фигур: круг (овал), [41] "шлем" (полукруг-полуовал), лунница, подпрямоугольник, трапеция. В различных комбинациях они образуют двух- и трёхчастные композиции. Предполагаем, что прототипами большинства бронзовых шлемовидных послужили костяные двух- и трёхчастные фигурные бляшки, известные в комплексах курганов у Жирноклеевского, Красной Деревни и мог. Пшиш-1. В комплексе из Жирноклеевского кургана помимо трёхчастной, имеется и костяная двухчастная бляшка, сходная с бронзовыми бляхами первого и второго вариантов 2-го типа. Бляха надломана в древности и ранее ошибочно публиковалась в двух экземплярах иной формы (Смирнов, 1961; Вальчак, Мамонтов, Сазонов, 1996). Бляшки-лунницы и округлые бляхи разных размеров, как самостоятельная форма украшений, известны в костяном и бронзовом исполнении среди находок финального этапа поздней бронзы и на всем протяжении предскифского периода (Тарасова, Вальчак, 2004).

Отсутствующий в двухчастных шлемовидных бляшках третий щиток превратился в выпуклый круг, декорирующий центральную часть лунницы многих (но не всех) экземпляров. В этом случае из составного конструктивного элемента он превратился в элемент орнамента, сохраняя свое семантическое значение (Вальчак, 1994; Вальчак, Мамонтов, Сазонов, 1996).

Известно, что искусство предскифского периода юга Восточной Европы практически повсеместно было геометрическим. Исключения составляют лишь некоторые регионы Северного Кавказа, где в культурах предскифского периода широко распространены зооморфные и антропоморфные изделия и изображения. Какова же семантика геометрических «шлемовидных» блях?

Ответ на этот вопрос зависит от реконструкции положения «шлемовидных» блях и бляшек-лунниц в уздечке предскифского периода. Если предположить, что лунницевидный щиток этих блях был обращен выпуклой частью вниз, то само собой напрашивается его сравнение с [42] рогами быка. В этом случае, «шлемовидный» (закруглённый или приострённый к низу) щиток трёхчастной бляхи мог являться схематизированным изображением головы быка или вола. Пара симметричных окружностей и волют в декоре этого щитка — изображением глаз и рельефа головы. Луновидный щиток — рога животного. Круглый или овальный щиток — изображение солнца, заключенное в окантовку рогов-луны или восходящее над ними. Изначальный смысл такой композиции был утрачен достаточно быстро, ещё в эпоху поздней бронзы, что привело к сосуществованию костяных трёхчастных и двухчастных блях в начале предскифского периода (комплекс из Жирноклеевского), а затем — к изготовлению исключительно двухчастных (редуцированных и модифицированных) бронзовых экземпляров. Параллельно (с финального этапа поздней бронзы и на протяжении предскифского периода) изготовлялись и редуцированные формы — бляхи-лунницы из кости и бронзы, усложнение «солярного» орнамента (волюты на концах, вписанные окружности, косые кресты и т.п.) которых особенно заметно в позднейших памятниках предскифского времени (Тарасова, Вальчак, 2004). Не исключено, что образ быка в предскифское время совместился с образом барана — наряду с лошадью, преобладающим животным в составе стада.

Наше предположение, похоже, подтверждает совместная находка в позднебронзовом комплексе погребения 15 Зандакского могильника костяных круглых блях «жирноклеевской» серии, костяного псалия и бронзового изображения головы барана — одного из возможных прототипов предскифских «шлемовидных» блях (Марковин, 2002).

Мы предполагаем, что «шлемовидные» бляхи предскифского периода могли являться «геометризированным»^*) изображением головы «солнечного» или «лунного» быка. Истоки такого культа, видимо, восходят к эпохе бронзы, когда крупный рогатый скот являлся одним из основных компонентов стада, а быки или волы — основным тягловым [43] животным. Позднее этот образ совместился с образом барана. В финальный период эпохи бронзы и в предскифское время основным транспортным животным стала лошадь. Использование в декоре её уздечки схематизированных изображений быка — магическое перенесение его силы и культовой значимости на новый вид транспортного средства.

Вальчак С.Б., к.и.н., Институт археологии РАН (г. Москва),
Гуляев В.И., д.и.н., Институт археологии РАН (г. Москва),
Савченко Е.И., к.и.н., Институт археологии РАН (г. Москва).
Об одной из деталей скифской уздечки Восточной Европы

В 2003 г. Донской экспедицией ИА РАН были исследованы несколько курганов могильника Горки I в Краснянском районе Белгородской области (Гуляев, Савченко, 2004). В кургане 10 этого могильника было обнаружено ограбленное в древности основное погребение мужчины 40-49 лет. Погребальное сооружение представляло собой довольно большую прямоугольную яму с закруглёнными углами, ориентированную по длинной оси по линии ССЗ-ЮЮВ. Деревянная облицовка ямы и перекрытие поддерживались двенадцатью опорными столбами по периметру и ещё тремя — расположенными по центральной оси ямы. Среди многочисленного инвентаря этого погребения особого внимания заслуживает набор вооружения и конской сбруи сохранившийся не потревоженным у ямки (и непосредственно в ней) среднего западного опорного столба погребальной конструкции. Здесь лежали два уздечных набора, состоявшие из железных удил с петлевидными внешними окончаниями и дополнительными звеньями-кольцами для присоединения повода; двухдырчатых железных прямых (стержневидных) и бронзовых S-видных псалиев, бронзовых, серебряных и железных деталей уздечки, в том числе, выполненных в зверином стиле. Вместе с деталями уздечек лежали два [44] железных втульчатых наконечника дротиков. В процессе погребения уздечки были подвешены на опорный столб при помощи железных скобы и крючка. Дротики либо опирались на столб, либо были положены рядом. Особый интерес для нашего исследования представляет собой железный пластинчатый дуговидный предмет с двумя петлями по краям и четырьмя группами острых зубцов на вогнутой стороне. Этот предмет найден среди удил и псалиев двух уздечных наборов. По античной амфоре погребение датировано исследователями концом третьей четверти IV в. до н.э. (Гуляев, Савченко, 2004, с. 37-40, 43, рис.4, 1, 5, 18).

Аналогичный железный предмет известен среди находок из раскопок городища скифского времени в урочище Городище Валковского р-на Харьковской обл. и считается не имеющей аналогий деталью оленьей уздечки. Городище было покинуто жителями на рубеже IV—III вв. до н.э. (Окатенко, 2003, с. 43-46, рис. 2, 28). На основании этнографических параллелей, Б.А. Шрамко была предложена подобная интерпретация для похожих по форме костяных предметов, найденных при раскопках Восточного укрепления Бельского городища. Основываясь на материале культурных слоев и археологических комплексов, где были найдены эти изделия, Б.А. Шрамко предложил их датировку в рамках VI—IV вв. до н.э. (Шрамко, 1988, с. 233-237). Аргументация Б.А. Шрамко не оставляет сомнений в принадлежности зубчатых костяных дуговидных предметов из Восточного Бельска к упряжи какого-либо ездового или верхового животного. Тем не менее, эти изделия несколько отличны от подобных железных экземпляров. Они имеют на вогнутой стороне сплошной ряд более-менее частых и крупных зубцов, а не группы их, разделённые промежутками, как на железных предметах из Горок I и Городища. К тому же, нахождение железного изделия из Горок I среди деталей конской уздечки позволяет предполагать возможность использования таких деталей не только (или не столько) в системе оленьей упряжи, но и в конской уздечке. [45]

В этом контексте пристального внимания заслуживает неоднократно разграбленный в древности и в новейшее время комплекс кургана у поселка Шолоховский Белокалитвенского р-на Ростовской области. Однолезвийный железный дуговидный предмет с двумя петлями на концах, но без зубцов на вогнутой стороне, лежал у ног скелета, рядом с бронзовым зеркалом. Из нарушенной грабителями части погребения были извлечены: остатки железных удил с петлевидными внешними элементами крепления, соединённые с ними в уздечном комплекте бронзовые и железные псалии, стержневидной, С-видной и S-видной формы с двумя отверстиями в ромбовидных или подовальных рассширениях тулова. Кроме того, среди находок из кургана имеется большое количество предметов вооружения и конского снаряжения. Погребение датировалось концом V — началом IV вв. до н.э. или V—IV вв. до н.э. (Максименко, 1983; с. 29, 30; Максименко, Смирнов, Горбенко, Лукьяшко, 1984, с.124-141, рис.54-62).

Особенно интересен для рассматриваемого вопроса железный предмет из гетского могильника Зимницеа (Zimnicea) в Румынии, найденный в составе уздечного набора при конском погребении 13 (Alexandrescu, 1983, р. 74-78, fig.l, 11, 7, 8). Набор состоял из железных удил с петельчатыми внешними окончаниями и дополнительными звеньями в виде колец, стержни удил имеют насечки, увеличивающие степень их строгости; двух железных С-видных псалиев с двумя отверстиями в ромбообразных расширениях тулова и стержневидного бронзового налобника с петлёй для крепления. К деталям упряжи коня относятся железная подпружная пряжка и бронзовый нагрудник-пектораль. В широких рамках погребение датируется V—IV вв. до н.э. Железный предмет с зубчатым краем и двумя петлями на концах из этого комплекса украшен дополнительными элементами, чего не наблюдается у описанных выше экземпляров. Декор состоит из двух перевитых жгутов, проходящих вдоль обеих сторон изделия. Характер расположения декора лишь подтверждает то, что функциональное назначение имела вогнутая сторона с зубцами. О хронологической близости комплексов из Горок I, Шолоховского и [46] Зимницеа свидетельствует наличие в них удил и псалиев с одинаковой формой и конструкцией элементов крепления на удилах и псалиях, а также на бронзовом и обломке железного налобников, несколько отличающихся в деталях оформления.

Каким же было назначение предметов с зубчатым краем? Обычно уздечные наборы скифского времени состоят лишь из удил, пары псалиев и нескольких украшений ремней уздечки.

Одной из древнейших конструкций, созданных человеком для управления лошадью был недоуздок — узда без удил, состоящая из охватывающих голову лошади ремней (Гуревич, Рогалёв, 1991, с. 122). До изобретения костяных и металлических удил и псалиев важнейшую роль в управлении лошадью играла ременная деталь недоуздка, сравнимая с современными конструкциями типа капсюль и капцун. Состоящая из суголовного, затылочного и нахрапного (переносья) ремней, такая конструкция плотно охватывала голову и рот лошади, не позволяя широко открывать его и, главное, оказывала давление на чувствительные носовые кости и мягкие ткани животного, заставляя его выполнять подаваемые с помощью повода команды человека (Гуревич, Рогалёв, 1991, с. 76; Епимахов, Чечушков, 2004).

Видимо, на определённом этапе скифского времени, скорее всего, в IV в. до н.э., в Восточной Европе возникла необходимость применения подобной конструкции в дополнение к традиционному уздечному комплекту, состоявшему из удил и псалиев. Для достижения большего эффекта такой капсюль был снабжен зубчатой дуговидной пластиной, оказывавшей дополнительное давление на носовую кость лошади. Современный капсюль для достижения того же эффекта подразумевает использование очень тонкого нахрапного ремня (для этой же цели в переносье современной системы типа капцуна вставляется металлическая пластина (Гуревич, Рогалёв, 1991, с. 76). Естественно, что для эффективного воздействия на носовую часть головы лошади зубчатая пластина должна была соединяться ремнями через крайние петли с внешними окончаниями удил (по меньшей мере — с псалиями, что [47] маловероятно). Таким образом, натяжение повода приводило в действие и удила и зубчатую пластину — достигался двойной эффект, заставлявший лошадь идти "в сборе". Это была очень жёсткая система управления животным. Вполне вероятно, что аналогичным образом могли использоваться и костяные зубчатые пластины Бельского городища.

Причины отмеченного усовершенствования конструкции скифской уздечки не вполне ясны. Не исключено, что они могут объясняться активным взаимодействием различных групп населения Восточной Европы в IV — начале III вв. до н.э., в том числе, участившимися дальними военными походами и многочисленными локальными военными столкновениями. В процессе активных военных действий боевые лошади выходили из строя и гибли чаще, чем в относительно мирное время. Вполне вероятно, что их заменяли отловленными из табунов и менее выезженными особями, требовавшими в бою более строгих средств управления. Ведь от незамедлительного и чёткого повиновения лошади в бою зависела жизнь всадника.

Махортых С. В., к.и.н., Отдел скифо-сарматской археологии ИА НАНУ (г. Киев).
Оселки из киммерийских погребений Северного Причерноморья

Точильные бруски относятся к числу характерных компонентов Киммерийской культуры Северного Причерноморья. Они встречены в 7 погребениях новочеркасского типа и 19 погребениях черногоровского типа. Наиболее многочисленны они в Поднепровье, где обнаружены в трёх новочеркасских (Высокая Могила п. 2, Великая Александровка 1/1, Софиевка 40/5) и шести черногоровских комплексах (Высокое 5/3, Высокая Могила п. 5, Головковка 6/3, Донино-Каменка 2/1, Звонецкое 15/2, Марьянское 7/1).

Довольно часто встречаются оселки в Крыму, сопровождая новочеркасские (Зелёный Яр 4/6, Зольное) и черногоровские погребения (Владимировка 2/10, Западнодонузлавский курган 1/5, Изобильное 3/3, [48] Танковое 9/4, Целинное 16/3). Известны они и в Днестро-Дунайском междуречье: новочеркасское захоронение в Слободзее 3/3 и черногоровские захоронения Гура-Быкулуй 5/1, Васильевка 43/1, Плавни 8/2, Суворово 5/1 и 5/2.

Пока исключительно в черногоровских погребениях оселки встречены в Побужье (Висунск 1/2, Калиновка 1/2, Константиновка 12/11), Восточной Украине (Высокое 5/1 и Астахово 14/3) и Орельско-Самарском междуречье (Николаевка 1/4).

Как правило, точильные бруски располагались у поясницы умершего, что косвенно указывает на существование у погребённого пояса, истлевшего со временем. Помимо этого оселки размещались у груди слева (Слободзея 3/3), вдоль правой ключицы (Софиевка 40/5) или в кисти правой руки умершего (Зелёный Яр 4/6).

Имея прямоугольную форму, оселки изготавливались из песчаника, сланца и кварцита. В поперечном сечении они были уплощённо-прямоугольные или же со слегка выпуклыми широкими плоскостями. Поверхности обычно подшлифованы. Сквозное отверстие для подвешивания на верхнем конце выполнено путём двустороннего сверления. Длина их варьирует от 21 до 9 см, ширина — от 3,8 до 1,7 см, толщина составляет 1,3-1,6 см. Иногда к бруску посредством кожаного ремня крепились бронзовые бляхи (Звонецкое 15/2, Висунск 1/2, Родионовка 7/1).

Большинство оселков представлено целыми изделиями, однако, в черногоровской группе имеются и поломанные экземпляры. У трёх оселков (Васильевка 43/1 в Дунайско-Днестровской подгруппе, Николаевка 1/4 в Орельско-Самарском междуречье, Танковое 9/4 в Крыму) обломана нижняя часть, а у оселка из Высокого 5/1 в Восточной Украине — верхняя.

По форме можно выделить три типа точильных брусков. К первому типу отнесены оселки со значительной толщиной бруска и не приострённым нижним краем из Гура-Быкулуй 5/1, Суворово 5/1 и 5/2 (Дунайско-Днестровская подгруппа), Изобильное 2/9 и 3/3 (Крым), Головковка 3/6 (Приднепровье). У большинства [49] из них максимальная ширина изделия равна или незначительно превышает его толщину.

Большинство оселков относится ко второму типу. Они имеют приострённый в профиле нижний край и незначительную ширину изделия. У основной их части максимальная ширина более чем в 2 раза, но меньше, чем в 4 раза, превышает их толщину.

Третий тип образуют очень тонкие оселки из Слободзеи 3/3, Танкового 9/4 и Николаевки 1/4. Их максимальная ширина более чем в 4 раза превышает их толщину.

Оселки первого и третьего типа по своей форме и часто обломанной нижней части идентичны немногочисленным оселкам Белозерской культуры и встречены только в самых древних погребениях киммерийцев Северного Причерноморья. Оселки второго типа характерны для более поздних захоронений. Немногочисленны точильные бруски, тщательно изготовленные из камней красивых пород и зачастую не имеющие каких-либо следов употребления. Например, в Новочеркасском погребении Высокая Могила п. 2 оселок сделан из полупрозрачного кварцита. Подобные оселки типичны для заключительного этапа Киммерийской культуры. Считается, что в культурах раннежелезного века Восточной Европы оселок являлся принадлежностью, главным образом, мужских воинских захоронений. Однако на широком индоевропейском материале Н.Л. Членовой было показано, что, помимо своего прямого рабочего назначения, оселки играли и определённую культовую роль (Членова, 1984). [50]

Скорый С.А., д.и.н., Отдел скифо-сарматской археологии ИА НАНУ (г. Киев, Украина),
Хохоровски Я., д. хаб., Институт археологии Ягеллонского университета (г. Краков, Польша).
Металлические средства защиты боевого коня (по материалам элитного кургана Скифская Могила).

1. Данные, полученные при археологическом изучении памятников скифской эпохи (особенно — погребальных), свидетельствуют, что в военном деле древнего населения Юга Восточной Европы (и в первую очередь — скифов) металлический доспех не только довольно широко использовался как средство индивидуальной защиты воинов. Иногда им оснащались боевые кони степных рыцарей.

До последнего времени металлические средства для защиты коней скифской эпохи были представлены исключительно металлическими пластинчатыми налобниками, закрывавшими почти всю переднюю часть морды коня: ото лба до ноздрей. За исключением парадных экземпляров (материал — серебро, золото), все они выполнены из бронзы. Налобники стали использоваться скифами в конском снаряжении уже с эпохи архаики. Их сводка приведена в статье В.Ю. Мурзина и Е.В. Черненко, опубликованной почти четверть века назад (1980). На территории Северного Причерноморья до последнего времени было известно 9 бронзовых пластинчатых налобников: 5 из них найдены в скифских степных погребениях VI—V вв. до н.э. (Нижнее Поднепровье), 4 обнаружены в захоронениях V в. до н.э. в лесостепном регионе Восточной Европы (бассейн р. Сула).

2. Перечень металлических средств защиты боевых коней скифской эпохи расширился, благодаря нашим исследованиям в 2001—2003 гг. элитного кургана Скифская Могила (высота — около 8 м, диаметр — 55 м, дата — начало V в. до н.э.), входящего в состав курганного могильника вблизи Мотронинского городища — крупнейшего укреплённого поселения Скифской эпохи в бассейне р. Тясмин (Днепровское Лесостепное Правобережье). В боковой гробнице кургана (склеп площадью более 27 кв. м), содержащей захоронение скифского [51] знатного воина (возраст около 50 лет), сопровождавшегося металлическим защитным вооружением (последнее нарушено в ходе ограбления), под завалом одной из стен открыты 4 комплекта конской упряжи, символизирующие захоронения коней. К двум из них (где все детали узды — S-видные псалии, кольчатые удила, подпружная пряжка, ворворка — железные) относятся и железные принадлежности конского доспеха: 2 налобника инагрудник.

3. Налобники разно великие и слегка различаются по форме. Оба выкованы из продолговатых пластин, которые плавно изогнуты в продольном сечении, очевидно, с учётом силуэта морды коня. По краям пластин, по периметру, имеются маленькие отверстия для закрепления кожаной или войлочной подкладки. С оборотной стороны налобников, сверху и снизу, расположено по одной полуовальной петле, через которые проходили ремни, с помощью которых налобник закреплялся на ременном оголовье. Экземпляр большего размера (длина 35,2 см, ширина сверху 7 см, снизу 5,8 см, в самой широкой части 8,7 см) имеет асимметрично-ромбическую форму. На лицевой стороне, по краям расширения, просматриваются 2 округлые выпуклые шишечки, возможно, игравшие роль некоего декора. Налобник меньшего размера (длина 33,5 см, ширина сверху 6,2 см, снизу 5,2 см, в самой узкой части — 5 см) имеет подпрямоугольную форму со слегка расширенной верхней частью, выделенной с двух сторон сужением.

Наиболее близкие аналогии железным экземплярам налобников из Скифской Могилы — гладкие бронзовые налобники, обнаруженные в погребении 3 кургана 4 у с. Волковцы в Посулье (V в. до н.э.). Они не только подобны по форме, но и близки по размерам. В определённой степени сопоставимы находки из Скифской Могилы и с двумя из трёх бронзовых налобников, обнаруженных в погребениях V в. до н.э. Семибратних курганов на Кубани. Что же касается декора в виде круглых шишечек на большем налобнике из Скифской Могилы, то он отмечен (но в большем количестве) на бронзовом налобнике из 1-ой Завадской Могилы в Нижнем Поднепровье. [52]

Таким образом, железные налобники из Скифской Могилы, имея сходство по форме и размерам в кругу известных бронзовых налобников Юга Восточной Европы, отличаются от них лишь металлом, из которого изготовлены.

4. Нагрудник имеет вид полуовала с горизонтальной верхней частью и округлой нижней. Высота его 26,4 см, максимальная ширина горизонтальной части 34,8 см. Он набран из 6 довольно широких и длинных пластин или полос, размещённых вертикально и первоначально закреплённых на кожаной основе. Центральные 2 пластины, очевидно, крепились между собой с помощью скоб, остальные перекрывали внахлёст друг друга. При этом использованы правый и левый принцип набора.

Данное средство защиты коня является уникальной находкой, поскольку ранее не встречалось в памятниках скифской поры. Вместе с тем, по способу изготовления, да и по внешнему виду конский нагрудник из Скифской Могилы вполне напоминает скифские пластинчатые щиты. В частности, ему в определённой степени близок щит, изображённый в руках одного из воинов на известном золотом гребне из кургана Солоха.

Появление средств металлической защиты боевого коня у скифов исследователями правомерно связывается с влиянием традиций военного дела переднеазиатских государств, на территорию которых скифы совершали набеги в течение продолжительного времени (Мурзин, Черненко, 1980).

Тяжёлый панцирный нагрудник, найденный в Скифской Могиле, должен был надёжно крепиться на коне, защищать грудь и не доставлять животному дискомфорта при передвижении, особенно на резвых аллюрах. По нашему мнению, это достигалось посредством двух достаточно широких и прочных ремней, закреплённых на оборотной стороне нагрудника, на кожаной основе. Один из ремней крепился, скорее всего, наглухо по углам верхней части нагрудника. Будучи перекинутым через холку коня, он поддерживал нагрудник сверху. С помощью ещё одного ремня, располагавшегося в центре округлой [53] нижней части нагрудника и пропускаемого между передними ногами, доспех крепился под животом коня к подпруге.

5. Находки из боковой гробницы кургана Скифская Могила расширяют наши знания о доспехе скифской эпохи в широком смысле слова. Использование скифским воинством разнообразных металлических средств защиты не только для себя, но и своих боевых коней позволяет с определённой долей уверенности видеть в скифских тяжеловооружённых конных воинах некий прообраз позднейших катафрактариев.

Копылов В.П., к.и.н., Ростовский государственный педагогический университет (г. Ростов-на-Дону),
Яковенко Э. В., Янгулов С.Ю., Ростовский государственный педагогический университет (г. Ростов-на-Дону).
Погребения "амазонок" в курганах Елизаветовского могильника.

Упоминание женщин-воительниц — амазонок — в греческой мифологии может свидетельствовать о популярности этой легенды уже в глубокой древности. Широкое отражение преданий об амазонках мы находим в античной литературе, изобразительном искусстве и вазописи. О пристальном внимании к проблеме амазонок в отечественной историографии говорит тот факт, что многие видные специалисты в той или иной степени касались этой темы (Граков, 1947, с. 107, сл.: Косвен, 1947; Смирнов, 1964, с. 202; Хазанов, 1975, с. 83 сл.; Тереножкин, Ильинская, 1983. с. 165 сл. и др.). Погребения женщин-воительниц хорошо представлены в степной, и лесостепной Скифии, а также на савроматской территории (Ганiна, 1958, с. 175, сл.; Смирнов, 1964, с. 220). Археологически первое достоверное погребение женщины-воительницы на Нижнем Дону, было выделено И.Б. Брашинским в Елизаветовском курганном [54] могильнике. Им же было отмечено, что это погребение (курган 30 погребение 2) не являлось единственным в этом могильнике (Брашинский, 1973, с. 60-61).

В 1979 году на IV Донской археологической конференции в г. Азове Э.В. Яковенко был прочитан доклад, посвященный женским погребениям Елизаветовского могильника, который, к сожалению, не был опубликован. Рассматривая материалы раскопок могильника 1975—1977 гг., Элеонора Викторовна сделала ряд важных наблюдений, касающихся женских погребений с оружием и поэтому мы посчитали своим долгом включить её в число авторов настоящей работы.

На сегодняшний день в Елизаветовском могильнике исследовано 300 курганов, где открыто 414 погребений скифского времени, 266 из которых надёжно документированы. Очень важно, что 154 погребальных комплекса убедительно датируются греческой импортной керамикой. В подавляющем большинстве погребений инвентарь мужских и женских захоронений строго дифференцирован. Если в погребениях мужчин получили преобладание предметы военного снаряжения, то в женских могилах, помимо украшений и предметов женского туалета, мы встречаем орудия прядения и шитья, которые являются исключительно предметами женского погребального инвентаря. Сегодня по составу погребального инвентаря и антропологическим признакам нами выделено среди одиночных захоронений Елизаветовского могильника 97 мужских (49 %), 89 женских (44,9 %) и 12 детских (6,1 %) могил. Помимо одиночных, в могильнике имеется 8 парных одновременных погребений, которые будут рассмотрены отдельно. Крайне плохая сохранность костных остатков погребённых в курганах Елизаветовского могильника чрезвычайно затрудняет их антропологическое определение. Тем не менее, мы располагаем серией из 29 захоронений, где антропологический анализ, проведённый в разные годы, позволил определить половозрастной состав погребённых. Комплексный анализ этих погребений дал возможность выделить предметы погребального инвентаря, которые встречаются исключительно в женских захоронениях (Копылов, 2000, с. 91 сл., табл. 9). К ним относятся: пряслице, [55] веретено, иголка или проколка, сосудики для благовоний, зеркало, серьги или височные подвески, ожерелья из бус, пращевые камни, а также раковины каури. Находки одиночных бус и браслетов в отдельных мужских погребениях не позволяют рассматривать эти предметы в качестве критерия при выделении женских погребений, и их следует учитывать только при наличии в таких комплексах других предметов, характерных исключительно для женского похоронного инвентаря. Руководствуясь этими критериями, нами выделено 28 женских погребений с предметами вооружения (табл. 1), что составляет 31,5 % от общего числа женских одиночных захоронений Елизаветовского могильника. Благодаря находкам в 17 комплексах греческой импортной керамики они получили чёткую датировку. Из них семь погребений относятся к V в. до н. э., десять к IV в. до н. э., при этом только два погребения датируются концом IV в. до н. э. Важно подчеркнуть, что 3 женских погребальных комплекса, два из которых имеют антропологическое определение, содержат полный набор наступательного вооружения — стрелы, копьё и меч, и все они датируются V в. до н.э. Популярным видом вооружения женщин, погребённых в Елизаветовских курганах, является праща, о чем свидетельствуют находки пращевых камней в 8 комплексах (28,6 %). По наблюдениям Б.Н. Гракова, это оружие исключительно женской принадлежности. В трёх комплексах найдены предметы защитного доспеха.

Сопоставление данных, полученных при анализе погребальных вооружений женских захоронений Елизаветовского могильника с размерами и конструктивными особенностями насыпей, а где возможно, и с количеством и качеством погребального инвентаря (ограбленность, плохая сохранность и т.д.) позволило установить социальный статус "амазонок". Тот факт, что женские захоронения совершались не только в грунтовых ямах II и III типов, характерных для рядовых общинников, но и в грунтовых ямах V и VI типов, в которых хоронили представителей родовой верхушки общества, может свидетельствовать о достаточно высоком положении этих женщин в обществе, оставившем елизаветовский могильник. Привлечение в качестве доказательства [56] савроматской принадлежности елизаветовских курганов наличия в них погребений амазонок (Максименко, 1983, с.122) не достаточно корректно, так как по подсчётам таких погребений в Скифии больше, чем на савроматской территории (Бунатян, 1978, с. 60). Чрезвычайно важную информацию о положении скифских женщин в обществе дают совместные одновременные погребения мужчины и женщины, совершённые в одной могильной яме (Ганина, 1960, с. 96 сл.). Присутствие в материалах Елизаветовского могильника парных захоронений мужчины и женщины, в одном из которых инвентарь обоих погребённых содержал полный набор наступательного оружия (кург. 51 п. 2, антропологическое определение М.М. Герасимовой), свидетельствует о равноправном и независимом положении той категории женщин, которые принимали активное участие в военной организации скифов Нижнего Дона. Геродот (II. 167) свидетельствует, что скифы считают благородными тех, которым совершенно чужд ручной труд, и которые ведают только военное дело. Мы согласны с мнением A.M. Хазанова, что женщины-воительницы составляли особую социальную группу, но не разделяем его утверждения, что большинство скифских женщин были неполноправны (Хазанов, 1975, с. 85). Присутствие в гробнице 8-го Пятибратнего кургана, где было открыто парное захоронение двух равноправных людей, серии предметов, характерных исключительно для женских погребений (прясло, пращевой камень, ожерелье из бус и подвесок, бронзовая булавка и детали женского головного убора, аналогичные чертомлыкским) (Копылов, 2004, с. 54), убеждает нас в необходимости повторного тщательного изучения антропологических материалов из этого комплекса. В противном случае нам придется признать, что один из погребённых был поражен «женским» недугом и являлся энареем, о которых упоминает Геродот (I, 105; IV, 67).

Литература

Брашинский, 1973 — Брашинский И.Б. Раскопки скифских курганов на Нижнем Дону // КСИА, вып. 133, 1973. [57]

Бунятян 1978 — Бунатян Е.П. Некоторые результаты социальной реконструкции по данным рядовых скифских могильников // Археологические исследования на Украине в 1976—1977 гг. Тезисы докладов. Ужгород, 1978, с. 60

Граков, 1947 — Граков Б.Н. ГYNAIKOKPATOYMENOI (Пережитки матриархата у савроматов). ВДИ, 3, 1947.

Ганiна, 1958 — Ганiна О.Д. До питания про жiночi поховання зi зброею. Працы Киiвського державного iстopiчнoro музея. Вiп. 1, 1958, с.175 сл.

Ганина, 1960 — Ганина О.Д. О женских захоронениях в парных погребениях скифского времени. ЗОАО, т. I (34). Одесса, 1960.

Копылов, 2000 — Копылов В.П. Население Северо-Восточного Приазовья в конце VII - IV вв. до н.э. Диссертация на соискание учёной степени кандидата исторических наук. Спб., 2000. Архив ИИМК.

 Копылов, 2004 — Копылов В.П. Скифский царский курган Елизаветовского могильника // Сокровища Донских степей. Ростов-на-Дону, 2004.

Косвен, 1947 — Косвен М.О. Амазонки. История легенды. СЭ, 2-3, 1947.

Максименко, 1983 — Максименко В.Е. Савроматы и сарматы на Нижнем Дону. Ростов-на-Дону, 1983.

Смирнов, 1964 — Смирнов К.Ф. Савроматы. М., 1964.

Петренко В.Г., к.и.н., Институт археологии РАН (г. Москва),
Маслов В.Е., к.и.н., Государственный исторический музей (г. Москва),
Канторович А.Р., к.и.н., Московский государственный университет (г. Москва).
Погребение знатного подростка из могильника Новозаведённое-II

В 2003 г. Краснознаменская экспедиция ИА РАН завершила многолетнее исследование памятника раннескифской культуры могильника Новозаведённое-II (Георгиевский район Ставропольского края). Могильник располагался у с. Новозаведённое, на водоразделе р. Кумы, примерно в 2 км от [58] современного речного русла. Был раскопан курган 17 — последний курган могильника, находившийся в его северо-западной группе. К моменту раскопок он имел высоту более 5 м, диаметр 40-42 м и был окружён заплывшим рвом шириной до 15 м, глубиной до 3,5 м, ограждавшим площадку диаметром около 60 м. В слое заполнения исследованного западного участка рва был найден почти полный скелет лошади и отдельные лошадиные кости.

Под курганной насыпью сохранились остатки двойного шатрового сооружения, выполненного из дерева и камыша над погребальной камерой и вокруг неё. Покрытие из веток и камыша распространялось на всю погребальную площадку за пределами вала. Диаметр площадки, перекрытой камышом, равнялся 27 м. Под камышом на погребальной площадке зафиксированы следы ритуальных действий — кострища, отдельные кости животных, развал керамики — вероятно, свидетельствующие об освящении погребальной площадки до начала возведения надмогильных сооружений.

Снаружи камышовая выкладка и наружный склон вала были перекрыты второй кольцевой обваловкой из тёмно-коричневого суглинка.

Обширная могильная яма, овальная по верху, у дна имела форму прямоугольника со скруглёнными углами; глубина ямы — 3,2 м. Длинной осью могила была ориентирована по линии ССЗ-ЮЮВ. Перекрытие ямы составляли три продольные лаги, на которые сверху опирались брёвна и плахи, положенные поперёк могилы. Уникальность надмогильной конструкции данного погребения состоит в наличии помимо основного, дополнительного шатрового сооружения, образованного более чем сотней жердей и брёвен, воткнутых в землю вокруг могильного перекрытия по направлению к центру. Погребение было разрушено и ограблено в древности. Грабительская траншея прорезала западную полу насыпи и вошла в стену могилы несколько ниже перекрытия.

На дне могилы, в северо-восточной части, удалось зафиксировать остатки погребального ложа, имевшего каркасную конструкцию, выстланную слоями органики. На ложе обнаружены останки погребённого подростка, который, судя [59] по положению сохранившихся in situ костей ног, лежал головой на юг с подогнутыми ногами (правая над левой). Большинство находок обнаружено над ложем, вокруг него и частично на ложе. Это, в частности: фрагменты панциря с бронзовыми и железными чешуйками, обломки железных кинжала, копья и меча с бронзовой бутеролью, бронзовые, железные и костяные наконечники стрел, янтарные бусы, золотая подвеска, бронзовая чаша и фрагменты мелкого керамического сосуда.

За юго-восточным краем ложа находилось компактное скопление предметов, вероятно, некогда уложенных в сумочку — каменные и костяные изделия и набор из нескольких десятков астрагалов, среди которых было два бронзовых (биты?). Параллели неожиданно обнаружены среди инвентаря элитарных языческих погребений начала X в.н.э. на Старокиевской горе, где подобный комплект находился также в инвентаре погребения подростка, возможно, принадлежавшего к княжеской семье (Михайлов, 2004).

К западу от ложа погребённого участок пола был ограничен четырьмя ямками с врытыми в них деревянными столбиками меньшего диаметра, возможно, поддерживавшими какой-то навес. В центре участка расчищены отдельные кости мелкого рогатого скота. Вероятнее всего, на этом участке проводились некие ритуальные действия. К данному участку с юго-запада примыкало кострище.

Вдоль восточной стены от ложа погребённого до юго-восточного угла могилы были установлены семь чернолощёных керамических сосудов. Два из них украшены, помимо стандартных геометрических мотивов, зооморфными изображениями: в одном случае это пара противостоящих оленей, во втором — несколько птиц.

Ещё два орнаментированных сосуда стояли в ногах погребённого. Кроме того, фрагменты не менее чем от двух мелких сосудов найдены над ложем погребённого и около костей лошади.

В северо-западном углу лежали кости четырёх ног и хвоста парнокопытного животного (крс). [60]

Вместе с погребённым в могилу вдоль западной стены были положены не менее трёх лошадей, скелеты которых частично были потревожены грабителями. Так как найдены фрагменты только двух уздечек, можно с уверенностью говорить о наличии в погребении только двух взнузданных лошадей. Кости третьей, скорее всего, являлись остатками жертвоприношения (ср. к. 6, 14, 16 могильника Новозаведённое-II).

В центре дна обнаружена яма от центрального столба, служившего опорой перекрытия. Вдоль стен могилы на дне лежали брёвна от рамы, концы которых заходили друг за друга и несколько заглублялись в углы погребальной камеры.

Дата погребения, в первую очередь, определяется наконечниками стрел. Среди них все бронзовые были трёхлопастными, относящимися ко II хронологической группе по А.И. Мелюковой, а костяные — двухлопастными и пулевидными с шипом. Обе последние формы не имеют прямых аналогий. Этот набор, по-видимому, говорит о VI в. до н.э. как о наиболее вероятной дате погребения.

Такая датировка подтверждается и найденной в кургане бутеролью, плоскости которой украшены идентичными изображениями обособленной головы длинномордого и длинноухого зверя (волка?) анфас. Аналогии данной бутероли происходят из Белореченского могильника (Виноградов, 1972) и разрушенного погребения у ст. Старокорсунской (Аптекарев, 1986), причём оба этих комплекса, по нашему мнению, относятся к VI в. до н.э.

Завершение раскопок Новозаведённского могильника позволяет сделать некоторые выводы о гендерной и социальной характеристике группы людей, погребённых на данном могильнике. В частности, подгруппа подростковых захоронений представлена двумя курганами — 6 и 17, причём курган 17 выделяется даже на фоне взрослых погребений могильника уникальным надмогильным сооружением и представительным комплектом вооружения, включающим меч, кинжал, копья, стрелковый набор и панцирь. О принадлежности погребённого в кургане 17 к всаднической верхушке также [61] свидетельствует присутствие двух взнузданных лошадей и наличие импортных изделий из золота, слоновой кости (?) и бронзы.

Скрипкин А.С., д.и.н., Волгоградский государственный университет (г. Волгоград).
К проблеме этнической истории Нижнего Дона в IV в. до н.э.

Сложность этнополитической истории Нижнего Дона в скифо-сарматское время общеизвестна, что в определённой мере объясняется пограничным характером этого региона не только в географическом, но и в этническом отношениях. Особую сложность, на мой взгляд, вызывают реконструкции этнической и политической истории IV в. до н.э., поскольку кроме традиционных здесь скифов и савроматов в письменных источниках начинают фигурировать сирматы, а вслед за ними и сарматы.

Существует несколько точек зрения на характер этнических изменений на Нижнем Дону в рассматриваемое время. По одной из них новое объединение кочевников сирматы — это савроматы Геродота, обитавшие между Северским Донцом и Доном, усилившиеся за счёт пришлого населения из районов к востоку от Дона "потомков" народа "сайрима" Авесты, известных античным авторам под именем исседонов (Максименко, 2000). Савроматскую основу в сирматах усматривал и К.Ф. Смирнов (1984), с определённым влиянием на неё населения раннесарматской (прохоровской) культуры в её раннем южноуральском выражении.

Другая версия рассматриваемых событий, в отличие от предыдущей, предполагает ведущую роль пришлого этнического компонента в изменениях в IV в. до н.э. на Дону, связанного с южно-уральским кочевым миром, возможно, дахами античных источников (Десятчиков 1974; Клепиков, Скрипкин, 1997; Туаллагов, 1999). [62]

В последнее время стало вновь обращаться внимание на сходство нижнедонских погребальных комплексов V—IV вв. до н.э. с памятниками Среднего Дона того же времени, объясняемое тем, что оба региона являлись составными частями Европейской Скифии (Гуляев, 2000). Но если В.И. Гуляев в этом сходстве видит скифское начало, то В.Е. Максименко — сирмато-сарматское.

Действительно, сходство между памятниками двух вышеназванных районов прослеживается по отдельным категориям вещевого материала, наличию дромосных ям под курганами. Но по тем же параметрам имеется не меньшее, если не большее, сходство нижнедонских памятников с погребальными памятниками, начиная от Дона и заканчивая Южным Приуральем, о чём в своё время писал ещё К.Ф. Смирнов, в связи с публикацией погребения в дромосной яме сарматской "амазонки" из кург. 4 у хут. Сладковского на Дону. Дромосные ямы и некоторые типы вещей были достаточно широко распространены в скифское время, использовать их без должной проработки в обосновании этнических концепций весьма рискованно.

В связи с рассматриваемой проблемой мне хотелось ещё раз обратить внимание исследователей на ранний пласт диагональных погребений, которые достаточно уверенно могут ассоциироваться с сарматским этносом. Судя по данным на последнее время, эта черта погребального обряда зарождается и получает распространение на территории Южного Приуралья, преимущественно в Орско-Уральском междуречье. Здесь первые диагональные погребения появляются на рубеже VI—V вв. до н.э. (Смирнов, 1975). Они открыты в курганных могильниках Тара-Бутак, Пятимары I, Близницы, Новоорск II, Лебедевка V, VI, VII; Жарсуат I, Кардаиловский, Три Мара, Филипповка и некоторые других.

Археологические данные позволяют проследить смещение этого типа погребальных памятников с Южного Приуралья в Поволжье и на Нижний Дон. На Нижней Волге они известны в курганных могильниках Барановка к. 27, п. 1; Красная Деревня (Эльтон) к. 10, п. 9; Кривая Лука XXXV, к. 1, п. 7; Новоузенск [63] к. 1, п. 13, 14. На Нижнем Дону — в могильниках Высочино к. 17, п. 3: Житков II, к. 3, п. 2; Крепинский II к. 3, п. 11. Время распространения ранних диагональных погребений в волго-донском регионе приходится на IV в до н. э. В этом отношении весьма показательным является недавно открытое диагональное погребение в курганном могильнике Цаган-Ташу-Толга-1 к. 2 п 2 на территории Калмыкии (раскопки Н.И. Шишлиной и К.Ф. Фирсова, 1999), кроме археологической даты IV в. до н.э., этот комплекс имеет радиоуглеродную дату 2350±30 лет назад.

Обращает на себя внимание тот факт, что большая часть диагональных погребений Поволжья и Дона носит ярко выраженный дружинный характер. В ряде погребений повторяется полный набор вооружения: меч, колчан со стрелами, копьё (Барановка к. 27, п. 1; Красная Деревня к. 10, п. 9; Цаган-Ташу-Толга-1 к. 2, п. 2; Житков II к. 3, п. 2). Следует отметить, что в диагональных погребениях наряду с сохранением старых ориентировок погребённых головой на запад или восток, характерных для савроматского времени, всё больше начинает распространяться ориентировка в южный сектор, ставшая наиболее типичной для раннесарматской культуры, и которая в более раннее время появляется в Южном Приуралье. Учитывая, что появление диагональных погребений сопровождалось и другими типами погребальных сооружений, находящими аналогии на исходной территории (Клепиков, 2002), это было, видимо, достаточно массовое проникновение кочевого населения с территории Южного Приуралья и современного Западного Казахстана, хорошо организованного в военном отношении.

Это событие должно было привести к политической переориентации в регионе. Вместо савроматов ведущую роль начинает играть новая группировка кочевников, интегрировавшая в свой состав бывших своих предшественников. Таковыми могли быть сирматы Эвдокса и Псевдо-Скилака. Этот факт следует иметь в виду при исторических реконструкциях относительно событий IV в. до н.э. на Нижнем Дону. Он, видимо, является одним из наиболее важных [64] факторов в ряду других, влиявших на этнополитические процессы в этом районе.

Савченко Е.И., к.и.н., Институт археологии РАН, (г. Москва).
Защитный доспех скифского времени на Среднем Дону

1. К настоящему времени на Среднем Дону исследовано свыше 170 подкурганных погребений скифского времени, дата сооружения которых не выходит за пределы V—IV вв. до н.э. В 124 захоронениях (73%) в том или ином составе и количестве найдено оружие, подразделяющееся на наступательное (68%) и защитное (32%) вооружение.

2. Защитный доспех среднедонского населения скифского времени состоял из панциря, боевого пояса, шлема, щита и поножей.

3. В среднедонской лесостепи панцири в количестве около 30 экз. встречены в шести из одиннадцати известных на сегодняшний день подкурганных могильниках.

4. В состав набора каждого панциря входили железные пластинки семи типов, из которых набирался ворот, грудная и спинная части панциря, оплечья, подол и рукава доспеха. Он, вероятно, имел вид рубашки с длинными рукавами и невысоким воротом. На боку панцири имели разрез, что облегчало одевание доспеха. Пластины панцирного доспеха вырубались из железного листа. На внутренней стороне некоторых пластин видны заусенцы, которые оставлены каким-то рубящим инструментом типа зубила.

5. При изготовлении панцирей металлические пластины крепились на кожаную основу, для которой применялась плотная и прочная кожа спинной части крупного рогатого скота, которая обрабатывалась растительными дубителями.

6. При захоронении покойника не было обычая одевать панцирь на умершего или класть погребённого на доспех, как это принято было в степных [65] районах Скифии. В курганах Среднего Дона панцирь подвешивали на деревянную облицовку могилы или на центральный столб, который поддерживал перекрытие гробницы. Вполне возможно, этот обычай является локальной особенностью погребального обряда населения Среднего Дона в скифское время.

7. В среднедонских погребениях скифского времени один панцирь приходится на шесть погребений (свыше 17%). При сравнении с аналогичными памятниками этого времени в Посулье, Лесостепном Правобережье и Левобережье, в Степи и на Нижнем Дону выясняется, что насыщенность населения этим видом защитного доспеха не превышает 6%. В высокой концентрации доспеха заключается ещё одна локальная черта среднедонских погребений скифского времени.

8. Непременной принадлежностью воина был пояс, который не только поддерживал одежду, но на нём носили почти весь набор оружия и снаряжения — меч, кинжал, горит, точильный камень, нагайку, чашу. Основа пояса изготавливалась из толстой (воловьей) кожи или была сшита из нескольких слоев более тонкой кожи. Пояса не только поддерживали одежду и оружие, но и защищали живот воина от колющих и рубящих ударов. Защитные пояса подразделялись на портупейные и боевые. Портупейные пояса с нашитыми бронзовыми пластинками размером 2*0,6 см являлись знаком отличия или воинской доблести. Покрытие боевых наборных поясов состояло из узких железных пластин размером 5,6*3,8 см, которые нашивались вертикально поперёк кожаной основы. Размещение пластин на основе правое, на половину ширины соседней пластины.

Исследователи отмечают, что: «подобные пояса с узким пластинчатым металлическим покрытием неизвестны ни у савроматов, ни на Кавказе, ни в странах Переднего Востока, ни во Фракии и Греции. Можно уверенно утверждать, что они составляли традиционную принадлежность вооружения скифа-воина и возникли на территории Северного Причерноморья (Черненко, 1968). [66]

9. Другие виды защитных доспехов — шлемы и поножи — на территории Среднего Дона встречаются весьма редко. Целые экземпляры шлемов в курганах Среднего Дона не обнаружены. Во время раскопок кургана № 2 у с. Мастюгино в 1908 г. Н.Е. Макаренко были найдены пышно украшенные фрагменты тонких бронзовых пластин в виде изображения лба и волос человека с остатками кожаной подкладки под ними (Макаренко, 1911). А.П. Манцевич определила эти пластины как части парадного шлема фракийского типа и провела его реконструкцию (Манцевич, 1973). Верхнюю часть шлема венчает выступающий гребень, передняя часть украшена пышным растительным орнаментом, волютами и выступающими надбровными дугами человеческого лица, имеется и пышно украшенный назатыльник, по которому проходит рельефный валик в виде двухрядной верёвочки. Дата фракийских шлемов IV—III вв. до н.э.

10. Большое внимание в воинском быту уделялось средствам защиты ног воина. Поножи — один из наиболее распространённых видов защитного вооружения античного мира. Всего на Среднем Дону было найдено три пары поножей: две — в 1908 г. во время раскопок курганов у с. Мастюгино и одна пара — в 2003 г. во время работ Донской экспедиции ИА РАН у с. Горки. Все доспехи имеют греческое происхождение и изготовлены из золотистой бронзы. По своей форме они близки между собой и относятся к одному типу. Разница заключается только в метрических параметрах этого вида доспеха.

11. Надёжным средством защиты воина был щит, который в среднедонских курганах скифского времени встречается крайне редко. Подобная же картина наблюдается и в погребальных памятниках Степи и Лесостепи. Незначительное количество находок подобного рода объясняется, вероятно, двумя причинами:

1) основная масса щитов изготавливалась из дерева и кожи и поэтому не сохранилась; [67]

2) металлическое панцирное покрытие этого защитного вооружения, встречаемое в могилах, часто исследователями принималось за остатки панцирей.

Е.В. Черненко, опубликовавший сводную таблицу находок щитов в Северном Причерноморье, разделил все известные щиты на два основных типа: деревянные и с металлическим покрытием (Черненко, 1968). Последние, в свою очередь, подразделяются на четыре варианта: со сплошным покрытием, панцирные, чешуйчатые и с полосчатым покрытием.

12. Деревянные щиты в среднедонских погребальных памятниках не прослежены. В кургане № 3 у с. Мастюгино найден небольшой обломок щита, состоящий из двух железных пластин (Манцевич, 1973). Полосы прямые, один длинный край слегка загнут вовнутрь. Щит по типологии Е.В. Черненко относится к типу II, варианту 4 — с металлическим полосчатым покрытием. Форма щита не восстанавливается.

К этому же типу и варианту относятся остатки щита с пластинчатым покрытием, обнаруженные среди разбросанных по всему дну могилы панцирных пластинок в кургане № 23 группы «Частых курганов» (Либеров, 1957; Пузикова, 2001). Длину полос набора установить не удалось. Один из длинных краёв каждой полосы загнут вовнутрь и перекрывает соседнюю на одну треть её ширины. Пластины соединены между собой железными скобками, загнутыми с тыльной стороны. Вероятно, скобы не только скрепляли пластины между собой, но и крепили панцирное покрытие щита к его деревянной или кожаной основе. Щит, вероятно, был овальной формы (вполне возможно, бобовидной), так как на одном из обломков сохранилась часть скруглённого края.

Способ ношения щита почти не устанавливается. При этом следует помнить, что щиты с панцирным покрытием имели значительный вес и большую ширину, чем высоту и являлись принадлежностью всаднического доспеха (Сокольский, 1955; Черненко, 1968). Эти щиты надёжно крепились в горизонтальном положении к панцирю всадника за спиной, подобно [68] изображению на золотом гребне из кургана Солоха (Манцевич, 1962), оставляя свободными руки воина для управления конём и действий оружием. Поворотом плеча и руки воин мог менять положение щита и прикрывать корпус. Время появления щитов с панцирным покрытием в погребальных памятниках Степи и Лесостепи относится ко второй половине V в. до н.э. (Черненко, 1973).

13. Рассмотрение аналогий доспеха позволяет сделать вывод о том, что, несмотря на некоторые локальные особенности этого защитного вида вооружения, в степной и лесостепной зонах Северного Причерноморья, между Дунаем и Доном существовало единое военно-политическое объединение — Европейская Скифия, куда население Среднего Дона входило на правах равного партнера.

Каравайко Д.В., Отдел скифо-сарматской археологии ИА НАНУ (г. Киев).
Последние исследования памятников юхновской культуры.

В последнее время значительно понизился интерес исследователей к древностям юхновской культуры, что подтверждается, в частности, отсутствием целенаправленных раскопок памятников последней на протяжении уже более десяти лет. Представляется вполне очевидным тот факт, что данная культура, как и ряд других АК лесной полосы, не является изолированным явлением, а, напротив, есть неотъемлемой частью скифского мира. Существующий пробел не может позитивно влиять на изучение взаимоотношений между лесным и лесостепным населением в частности, и, на прояснение исторической картины в I тыс. до н.э. в целом. Исходя из этого, введение в научный оборот результатов последних исследований юхновских памятников считаем своевременным и актуальным.

Городище "Песочный Ров"

В 2002 г. археологической экспедицией Университета "Киево-Могилянская Академия" работы проводились на многослойном городище [69] "Песочный Ров" Новгород-Северского района Черниговской области (руководитель Л.Л. Зализняк). Последнее известно по материалам Д.Я. Самоквасова; в 1940, 1945—1947 исследовалось М.В. Воеводским, а в 1981 и 1982 гг. — Л.Л. Зализняком. В итоге вскрыто около 300 кв. м, получен выразительный материал юхновской культуры⁵⁾. Летом 2002 г. было исследовано ещё 150 кв. м. На данной площади обнаружены 7 хозяйственных ям и постройка 4,5*2 м, углубленная в материк на 0,3 м. Отсутствие отопительного сооружения, незначительная площадь, хозяйственная яма позволяют говорить о нежилом назначении последней. Небольшие ямки по краям свидетельствуют в пользу столбовой конструкции с лёгкими плетёными стенами.

Наиболее массовой категорией находок является керамика. В большинстве своём это фрагменты небольших тонкостенных сосудов с относительно маленьким дном (6-9 см) и широкими (25-30 см), слегка отогнутыми наружу венчиками. Орнамент в виде косых насечек, округлых или ногтевых вдавлений расположен в верхней части сосудов по плечикам, шейке и верху венчика. Большинство фрагментов не орнаментировано.

Среди индивидуальных находок отметим коллекцию глиняных пряслиц (9 из 24 орнаментировано), грузил конической формы, обломков "рогатых кирпичей", миниатюрных посудин, бусины и обломка детской игрушки (коня?). Обнаружены две подвески-амулета: из когтя хищной птицы и из клыка хищника.

Судя по стратиграфическим наблюдениям, носители юхновской культуры заселяли городище дважды. К более древнему времени относится серый пепельный слой, в котором наблюдается концентрация находок. Судя по предыдущим раскопкам и наблюдениям 2002 г., по краю площадки был построен длинный дом, в то время как центр оставался незастроенным. К сожалению, следы постройки практически не читались в плане. Позднее [70] городище застраивалось отдельно стоящими постройками, одна из которых была обнаружена раскопками М.В. Воеводского, а вторая — раскопками 2002 г. Именно в это время на городище с напольной стороны возводятся вал и ров. Отсутствие датирующих находок не дало возможности определить точные хронологические рамки для двух строительных периодов. Однако, по аналогии с керамическим комплексом городищ у с. Мезин и с. Кудлаевка, оба горизонта следует отнести к VI-V вв. до н.э.

Городище Западное Юхновское и поселение

В 2004 г. работы под руководством автора проводились на Западном Юхновском городище и рядом — на неукреплённом поселении.

Впервые памятник, который состоит из двух городищ и поселения между ними, обследовал в 1871 г. и провёл небольшие раскопки в 1873 и 1876 гг. Д.Я. Самоквасов. В 1940 г. работы тут проводила А.Е. Алихова. Было заложено несколько раскопов на обоих городищах и поселении. Собранный материал позволил продатировать Западное городище и поселение IV—III вв. до н.э., а Восточное — VIII—VI вв. до н.э.

Экспедицией 2004 г. заложено два раскопа общей площадью 136 кв. м.

Поселение. Раскоп 1 (6*16 м). В центре поселения культурный слой достигал максимум 30 см и был сильно распахан. В северной и центральной части раскопа объектов не обнаружено. В южной части, в сторону поймы, обнаружена землянка, углубленная практически на два метра от современной поверхности⁶⁾. Ширина чуть больше 5 м, наибольшая исследованная длина западной стенки — 6 м. Постройка имела каркасно-столбовую конструкцию, о чём свидетельствует ряд мощных ям. Зафиксированы остатки деревянного пола и глиняной обмазки крыши (?).

На площади постройки концентрировалась основная часть находок. Орнаментация керамики аналогична "песочноровской". Близки и некоторые формы, однако здесь присутствует ощутимый процент горшков с относительно [71] резким изгибом венчика. Как на городище, так и на поселении, практически не встречаются неорнаментированные фрагменты. Среди индивидуальных находок отметим три меловые формочки для литья (одна для отливки треугольной подвески и две для бусин), одна целая посоховидная бронзовая булавка и два фрагмента аналогичных изделий, бронзовая бусина, фрагмент железного ножа и костяная ручка к нему.

Предварительно можно предположить, что данная постройка является мастерской литейщика. Не противоречит этому характер находок, а также наличие отходов производства (шлаки) и размещение землянки на краю склона для свободного доступа воздуха при производстве. Возможно наличие аналогичных землянок по краю склона, расположенных параллельно исследованной.

Городище. Раскоп 2 (4*10 м). Раскоп был заложен в центре городища. Мощность культурного слоя варьирует от 1,6-1,8 м в северной части до 0,7 м в южной части. На площади раскопа обнаружены остатки трёх длинных домов, расположенных параллельно. Таким образом, планировка данного городища напоминает планировку полностью исследованного О.Н. Мельниковской городища Кудлаевка. Судя по постройке 2, ширина такого дома была 3,5-4,5 м. Постройки 1 и 2 имели по пять периодов перестройки, что чётко фиксировалось по стратиграфии. Во всех случаях прослежена каркасно-столбовая конструкция. В качестве следов кровли может интерпретироваться слой белой глины, которой, очевидно, обмазывалась крыша. Полы построек были деревянными. В качестве отопительного сооружения использовался открытый очаг.

Керамика мало отличается от поселенческой, однако на городище нередки находки мисок, иногда орнаментированных жемчужным орнаментом. Отметим и находку целой формы горшка с проколами на жемчужинах.

В отличие от "песочноровских", пряслица Западного Юхновского городища практически не орнаментированы, но при этом отличаются разнообразием форм. [72]

Довольно мало изделий из кости, весьма характерных для раннего этапа культуры. Среди последних — обломок наконечника гарпуна.

Обнаружены и следы бронзолитейного производства, в частности, глиняная льячка, многочисленные бронзовые всплески. Однако сам металл отличается очень плохой сохранностью. Как исключение, назовём бронзовую круглую в сечении серьгу с заходящими концами, один из которых заострён.

Датирование городища и поселения А.Е. Алиховой IV в. до н.э. подтверждается и нашими исследованиями, в частности, такими датирующими вещами, как трёхгранный бронзовый наконечник стрелы, посоховидная булавка, а также рядом аналогий с другими памятниками юхновской культуры.

Подводя итоги, отметим, что на сегодня памятники юхновской культуры IV—III вв. до н.э. наименее исследованы, в особенности для Черниговского Подесенья. Необходимость комплексного изучения как архаичных городищ, так и памятников более позднего времени, обусловлена рядом вопросов, которые, несмотря на многолетние исследования, остаются открытыми. В частности, это вопросы генезиса культуры и её хронологических рамок.

Фиалко Е.Е., к.и.н., Отдел скифо-сарматской археологии ИА НАНУ (г. Киев, Украина).
Округлодонные деревянные чаши в знаковой системе скифов.

После раскопочного бума 60–80-х гг. XX в. скифоведение пребывает в состоянии осмысления или, скорее, переосмысления огромного количества накопленного материала. Казалось бы, уже не осталось аспектов и артефактов, обойдённых вниманием исследователей. И всё же, как правило, открытие нового археологического памятника влечёт за собой возвращением к тому, что казалось уже понятым и решённым окончательно.

Исследования 1-го Филипповского кургана в Южном Приуралье дали интереснейший материал, в том числе, уникальный по количеству и качеству [73] набор деревянных чаш с металлическими аппликациями. Последняя находка возобновила интерес к скифским деревянным чашам, в результате появился ряд новых исследований (Пшеничюк, 2001; Королькова, 2003; Кузнецова, 2004; Фиалко, 2004).

Я хочу вновь обратиться к округлодонным сосудам с металлическими аппликациями полусферической и шаровидной формы, с ручками или без них и их роли в знаковой системе скифов. На присутствие таких чаш в скифских могилах указывают металлические, как правило, золотые пластины характерной формы. Их изгиб позволяет восстановить форму сосуда. Подобная посуда отмечается практически повсеместно у всех кочевых народов Великого пояса Евразийских степей в скифское время. В погребениях степной зоны Скифии эта посуда фиксируется со второй половины V до конца IV вв. до н.э., в лесостепных регионах — с начала V до середины IV вв. до н.э.

Обзор массива памятников с деревянными чашами позволяет считать их атрибутом исключительно мужских погребений. Образы и сюжеты на золотых обивках чаш находят аналогии, прежде всего, в декоре оружия и узды, непосредственно связанных с воинским сословием. Изображения выступали, очевидно, апотропеями владельца чаши.

Особое место в погребальном комплексе, в специальной нише (к. 13 у с. В. Знаменка, 1-ая Завадская Могила) или тайнике (1-ый Филипповский курган), как и следы многократных ремонтов, свидетельствуют об особом отношении к ним скифов.

На всех известных произведениях скифской торевтики в сценах сакрального характера фигурируют только ритон (как атрибут мужских персонажей) и круглотелый кубок, ангос по Т. Кузнецовой (как атрибут женских персонажей). Судя по тому, что и в погребениях деревянные чаши обособлены от ритонов и кубков (деревянных в том числе), они играли иную роль.

В то же время, ношение чаши, прикреплённой к боевому поясу, как описывал Геродот, и как подтверждают археологические находки (Бердянский [74] курган, к. 10 Переволочанского могильника, Большой Полтаковский курган), и всё те же следы ремонтов говорят о повседневном их использовании кочевниками.

Форма и характер орнаментации аппликаций и ручек могут служить датирующими признаками. Наиболее ранние — пластины со сплошным орнаментом, покрывающим большую часть их поверхности. По мере приближения к концу IV в. до н.э. они становятся более схематичными, появляются прорези и ажурность. Ручки в виде объёмной фигурки животного, в частности, кабана, характерны для рубежа IV—III — начала III вв. до н.э. (Александрополь, Хомина Могила). Кстати, аналогичная манера оформления ручки получает развитие в сарматское время — металлические, преимущественно, серебряные кубки и чаши снабжены вертикально расположенными объёмными фигурками копытных, кошачьих хищников, грифонов и хищных птиц (Пороги, Хохлач, Мигулинская, Высочино, Жутово).

По поводу назначения чаш, несмотря на кажущийся разброс мнений авторов, существуют две основные гипотезы: 1) принадлежность захоронений воинам (Рябова 1984; Медведев, 1994; Фёдоров, 2001) и символ доблести (Фиалко, 1980, 1998; Кузнецова, 1993), 2) связь с брачным обрядом и через него — с заупокойным обрядом и переходом в иной мир (Королькова, 2003).

Таким образом, деревянные чаши с золотым декором можно рассматривать:

1) как признак мужского воинского погребения;

2) как знак особой отваги и заслуг;

3) в определённых случаях они могут служить хронологическими индикаторами. [75]

Рябкова Т.В., к.и.н., Государственный музей Эрмитаж (г. Санкт-Петербург).
История исследования 1-го Разменного кургана близ станицы Костромской.

Знаменитый Костромской курган (Первый Разменный), исследованный летом 1897 года, давно вошёл в число эталонных скифских памятников. Представления Н.И. Веселовского о погребальной конструкции и атрибуция вещей из этого уникального памятника во многом определили развитие скифологии на протяжении последующего периода. Тем не менее, по сей день Костромской курган нельзя считать полностью введённым в научный оборот, поскольку достоверные данные о его конструкции отсутствуют, а вещевой набор так и не был полностью опубликован.

Причины этого обстоятельства следует искать в истории изучения памятника.

1897 год был для Николая Ивановича Веселовского очень напряжённым. В начале года он получил открытый лист на право производства раскопок на землях «военных, общественных и принадлежавших разным установлениям» в пределах Кубанской области. Как старший член Императорской Археологической Комиссии он обязан был «по окончании раскопок предоставить в Комиссию отчёт или дневник по произведённым раскопкам, а также при особой описи всех находок, наиболее ценные и интересные из найденных предметов для предоставления на Высочайшее Государя императора воззрение» (АИИМК, ф. 1, д. 204, л. 6). Формулировка обязанностей Веселовского перед ИАК, зафиксированная в его открытом листе, видимо, во многом объясняет небрежность в ходе исследования и фиксации результатов раскопок курганов у ст. Костромской. Уровень научного исследования Н.И. Веселовского для того времени был достаточно высоким, и ему удавалось спасти от разрушения и разграбления уникальные памятники. Благодаря его деятельности пополнялись императорские коллекции древних и драгоценных вещей, и проблема досконального и внимательного изучения [76] погребальных памятников с фиксацией могильного сооружения и положения предметов занимала его отнюдь не в первую очередь. За полевой сезон 1897 года, длившийся с 20 мая по 17 сентября, он руководил раскопками в Майкопе, станицах Костромской, Андрюковской, Царской, Белореченской осматривал по поручению ИАК курганы в станицах Бесленеевской и Баталпашинской, древние храмы и развалины старинного города на реке Зеленчук. Совершенно очевидно, что для внимательной фиксации памятника у него не было времени, да и тогдашняя методика исследования не позволяла исследовать сложные конструкции. Раскопки курганов у станицы Костромской начались, очевидно, после того, как закончились работы в Майкопе. Веселовский фиксировал свои личные расходы (АИИМК, ф. 1, д. 204, 1896, л. 91), и из его перечня следует, что 20 июня он уехал из Майкопа в станицу Костромскую, где находился до 28 июня, после чего отправился в Андрюковскую, Бесленеевскую и пр. В Костромскую он вернулся только 13 июля. Пробыл он там, видимо, меньше недели, поскольку в графе «расходы» обозначена сумма в 10 руб. (в первый раз за неделю он израсходовал 25 руб.). Последний визит в Костромскую состоялся 29 июля, и он тоже вряд ли бы занял больше недели. Таким образом, на исследование курганной группы, состоявшей из 5 насыпей у станицы Костромской и 3 насыпей на границе Костромской и Ярославской, содержавших уникальные погребения, и у Н.И. Веселовского ушло две недели.

Тем не менее, вещи из курганов были описаны, переданы в ИАК по описи, составлен рукописный отчёт, разбитые сосуды реставрированы и сфотографированы, некоторые предметы нарисованы и опубликованы в известиях Императорской Археологической Комиссии (ИАК за 1897 г., С.-Пб., 1900). Однако разобраться в этом отчёте и установить точную принадлежность вещей какому-либо комплексу сейчас не представляется возможным.

Видимо, путаница произошла ещё в поле, потому что Веселовский в начале составил отчёт, где и описал найденные вещи (вряд ли он делал это по памяти, видимо, были какие-то полевые записи), а затем вписал в отчёт номера предметов, которые соответствовали требовавшейся описи. Таким образом, номера [77] вещей в описи Веселовского и в рукописном отчёте полностью совпадают, а на негативах и фотографиях, хранящихся в фотографическом архиве ИИМК РАН, проставлены уже другие обозначения.

Уникальный комплекс 1 Разменного (Костромского) кургана был сразу же разрознен, т.к. передан в разные музейные коллекции, хотя в опубликованном отчёте ИАК значится, что все вещи должны быть переданы в Императорский Эрмитаж. Это объясняется, видимо, тем, что в 1897 году в Императорский Эрмитаж поступали только драгоценные вещи, что заметно и по описям других курганов (АИИМК, ф. 1, д. 204, 1896, л. 70). Видимо, уже осенью-зимой 1897—1898 гг. вещи были отреставрированы, так как И.Ф. Чистяков сфотографировал их в 1898 г. Видимо, тогда же, в 1898 г. появилась и прорисовка изображений оленя с сосуда из 3-го Разменного кургана (АИИМК, ф. 1, 1898, д. 60, л. 30). Золотой олень из 1 Разменного (Костромского) кургана оказался в Императорском Эрмитаже в том же 1897 г. (ГЭ, Инвентарная книга Ку № 1865, л. 69). Всё остальное было направлено в Императорский Российский Исторический Музей в Москве только в декабре 1901 г. (письмо за подписью В. Латышева, АИИМК, ф. 1, д. 204, л. 128). Ответное уведомление о приёме вещей по описи было отправлено в Петербург в октябре 1902 г. (письмо за подписью И. Забелина, АИИМК, д. 204, л. 128). В настоящее время в ГИМе хранятся 38 предметов, происходящие из курганов у ст. Костромской (ГИМ, Инв. № 40492, Оп. 186).

Отредактированный и значительно переработанный отчёт о раскопках в 1897 г. в Кубанской области был опубликован в OAK в 1900 г. Из вещей Костромского кургана в отчёте даны только фотографии панцирных пластинок, золотого оленя, 3 пар удил и орнаментированного сосуда с ручками-ушками, относящемуся, как установлено, к числу древностей северокавказской культуры (Ольховский, 1995, с. 96).

При сравнении рукописного и опубликованного отчётов обращает на себя внимание тот факт, что сосуд с живописным изображением оленя и некоей человекообразной (?) фигуры в первом не упоминается вообще. Это [78] обстоятельство можно объяснить тем, что Веселовский не видел изображения, пока сосуд был не отреставрирован. Тем не менее, в описи он пишет о «почти целых», применительно к 1-му Разменному и об одном, без упоминаний о повреждениях, применительно к 3-му Разменному (с живописными изображениями по опубликованному отчёту). А.А. Йессен и М.И. Артамонов считали, что впервые увидел и прорисовал изображения на сосуде из 3-го Разменного кургана А.А. Спицын, внёсший поправки в подробное и подробное описание в публикацию.⁺⁾ Именно в «корочках» Спицына появляется изображение сосуда со схематическим рисунком оленя в верхней части (АИИМК, ф. 5, № 309, л. 82). Принадлежность этого сосуда к комплексу 3-го Разменного кургана, содержавшему погребение эпохи ранней бронзы, представляется невероятной, поэтому неоднократно делались попытки его соотнесения с 1-м Разменным (Костромским) (Йессен, 1950, с. 182; Ольховский, 1995, с. 97).

Неточности и явные ошибки при фиксации предметов из Костромского кургана затрудняют атрибуцию многих вещей: например, есть серьёзные основания сомневаться в том, что золотой олень был украшением щита, равно как и в самом существовании круглого железного щита (Алексеев, 1996, с. 97).

Попытка преодоления неточностей и несоответствий в описании конструкции погребального сооружения была предпринята B.C. Ольховским, реконструировавшим его как многовенцовый квадратный в плане сруб с плоской крышей-накатом, обставленный по периметру жердями и брёвнами с наклоном к центру (Ольховский, 1995, с. 92-93). Реконструкцию B.C. Ольховского нельзя считать убедительной, так как в таком случае непонятно, почему Веселовский зафиксировал только один ряд брёвен квадратного сруба. Приблизиться к пониманию конструкции кургана можно лишь путём как можно более широких сопоставлений имеющихся данных о его конструкции по Веселовскому с конструкцией памятников, исследованных более полно. [79]

Представляется, что полная публикация комплекса Костромского кургана и анализ всех вещевых категорий позволит уточнить место памятника на хронологической шкале европейской Скифии и в скифской истории в целом.

Кропотов В.В., Отдел скифо-сарматской археологии ИА НАНУ (г. Киев, Украина),
Лесков A.M., д.и.н., Пенсильванский университет (г. Филадельфия, США).
Курган у с. Кринички в Восточном Крыму (по материалам работ 1957 г.).

В мае 1957 г. во время разведок Таврским отрядом Крымской палеолитической экспедиции ИА АН УССР (начальник экспедиции — С.Н. Бибиков, руководитель отряда — A.M. Лесков) у подножия северного склона хр. Агармыш, в 2 км к западу от с. Кринички Кировского района АР Крым, в 1,5 км от дороги Старый Крым — Золотое Поле была обнаружена группа из трёх хорошо выделявшихся на местности курганов. Центральная часть самого большого из них (высотой 1,5 м, диаметром 25 м) была разрушена артиллерийским окопом, частично открывшим большое каменное сооружение. При осмотре повреждённой части кургана были обнаружены отдельные кости человеческих скелетов и фрагменты лепной и гончарной (античной) керамики. На дне и в стенах окопа виднелась кладка из крупных, хорошо подогнанных друг к другу каменных плит.

Учитывая факт разрушения кургана и предполагая его большое научное значение, отрядом было решено доследовать потревоженную часть памятника (ограниченные силы не позволяли исследовать курган полностью). Для этого в центре кургана был разбит раскоп (6,8*8,7 м), ориентированный с ССВ на ЮЮЗ вдоль заметной на поверхности каменной кладки.

В результате проведённых работ был полностью исследован большой каменный склеп прямоугольной формы (3,05*2,8 м), ориентированный по оси [80] ЗСЗ-ВЮВ. Его камера была сложена из крупных, тщательно отёсанных и хорошо пригнанных друг к другу плит ракушечника, составленных в три ряда. Нижние плиты несколько углублены в материк. Лучше всего сохранились западная и южная стены склепа (его высота в юго-западном углу 2,08 м), северная и восточная сохранились хуже. К камере с восточной стороны примыкал дромос, сооружённый из одного ряда вертикально поставленных известняковых плит. Свод склепа не сохранился. Судя по многочисленным остаткам древесины в заполнении погребальной камеры, перекрытие было деревянным, однако восстановить детали его конструкции не представляется возможным.

Склеп был ограблен в древности. Основная масса находок обнаружена перед входом в погребальную камеру, куда древние грабители сваливали остатки погребённых. На памятнике удалось собрать 106 черепов, из которых лишь пять были полностью целыми. Инвентарь склепа — обломки лепной и гончарной посуды (в том числе семи "мегарских" чаш), украшенная врезным орнаментом подвесная шаровидная курильница, лучковая фибула раннего типа, пряжки-сюльгамы, железные удила, поясной крючок, костяная ворварка, набор разнообразных бус и т.п. — позволяет отнести это погребальное сооружение ко II—I вв. до н.э.

Уже после ограбления склепа и обрушения его перекрытия в засыпи было совершено новое захоронение. При погребённом-подростке, положенном вдоль южной стены склепа головой на ЗСЗ, находились гончарный красноглиняный кубок, бронзовая сильнопрофилированная фибула с надетой на иглу стеклянной бусиной, украшенный тремя рядами шишечек браслет и железный нож, датирующие захоронение II в.н.э.

Исследованный у с. Кринички подкурганный каменный склеп представляет собой интересный образец позднескифской погребальной архитектуры. Подобные сооружения, обычно сложенные из бутового камня и/или вертикально поставленных необработанных плит, широко известны в Центральном и Восточном Крыму (курган Черкеса, тавельские курганы, курганы [81] в быв. имении Талаевой, у с. Партизанское (Саблы), в урочище Капак-Таш, близ с. Вишенное и т.д.). Данный же объект, сооружённый из тёсанных плотно пригнанных друг к другу каменных блоков, резко выделяется среди них своим "античным" обликом и находит себе аналогии в боспорской погребальной архитектуре.

Не менее интересно и перекрывавшее склеп впускное погребение, являющееся едва не единственным захоронением II в.н.э., исследованным в этой части Крымского полуострова.

Востриков С.С., Ростовский филиал Российского Государственного
Гидрометеорологического Университета (г. Ростов-на-Дону).
К вопросу о теоретической и информационной обоснованности использования баз и банков данных в археологии

Необходимость использования в археологии методов естественных наук была осознана исследователями достаточно давно. Это касается не только ставших уже неотъемлемой частью археологии способов определения датировок по радиоактивным изотопам калия, аргона, углерода, по термоостаточной намагниченности, термолюминесценции, дендрохронологии, споро-пыльцевому анализу, ленточным глинам озёрных отложений и т.д. Речь идёт в первую очередь о попытках применения в археологии универсального языка науки (научного знания в целом) — математики. Уже в 20-х годах XX века методы вариационной статистики и геометрии нашли своё применение в работах советских ученых, «археология была в числе первых исторических наук, активно обратившихся к математическим методам и информационным технологиям» (Шер, 1994, с. 63).

Можно достаточно определённо говорить о том, что определяющим фактором развития математических методов и информатики в археологии был pост достижений в области компьютерных технологий. Появление мощных компьютеров в конце 60-х — 70-е годы XX в. подстегнуло развитие [82] археологической информатики не только на западе (Clarke, 1967; 1968; Hodson, 1979; Doran, Hodson, 1975; Aldendefer, Bladfield, 1978, Benfer and Benfer, 1981; Richards, Ryan, 1985), но и в нашей стране. В этот период появляется значительное количество публикаций, в которых активно используются методы математической статистики — и если в 1961 г. это только одна работа, то 1965 г. даёт уже семь, 1970 г. — двадцать две, с 1971 по 1975 гг. — двадцать шесть, с 1976 по 1980 гг. — тридцать девять, с 1981 по 1985 гг. — семьдесят семь (Николова, Гудим-Левкович, Левченко, 1990, с. 276-285). Некоторые из этих работ представляют собой не просто опыт применения новых методов в археологии, но и поиски адекватных средств и процедур описания археологических объектов, формирования систем реализации предлагаемых методов на ЭВМ (Маршак, 1965; Ковалевская, 1965, 1979; Брайчевский, 1970; Фёдоров-Давыдов, 1970, 1979; Шер, 1970, 1977; Каменецкий, 1970, 1978, 1978а; Генинг, 1973; Генинг, Борзунов, 1975; Лебедев, 1977, 1981; Белецкий, 1979; Писларий, Пожидаев, 1982; Рычков, 1982). А также попытки осмысления самих возможностей использования математических методов для «плохих» данных, какими являются данные археологических исследований. Ведь они характеризуются тем, что они уникальны (невоспроизводимы), существенно неполны и мало сопоставимы» (Холюшкин, Воронин, 1997, с. 2). Надо отметить и появление специальных работ, непосредственно посвященных применению методов математической статистики в археологии — своего рода учебных пособий для исследователей, интересующихся новациями (Новое в применении физико-математических методов в археологии, 1979; Количественные методы в гуманитарных науках, 1981; Математические методы в социально-экономических и археологических исследованиях, 1981; Математические методы и ЭВМ в исторических исследованиях, 1985; Колчин, Маршак, Шер, 1970; Каменецкий, Маршак, Шер, 1975; Каменецкий, 1983; Ковальченко, 1984; Бородкин, 1986; Фёдоров-Давыдов, 1987; Генинг, Бунятян, Пустовалов, Рычков, 1990). [83]

Но несмотря на значительный рост числа публикаций и совершенствование методик применения информационных технологий в отечественной археологии, уровень развития таковых продолжал задаваться состоянием аппаратной базы. Вычислительная техника 60-х – 70-х годов — это занимавшие порой огромные площади вычислительных центров и специальных НИИ т.н. «большие ЭВМ», требовавшие для полноценной работы усилий целого ряда высококвалифицированных специалистов. «Первые поколения ЭВМ были созданы для решения лишь хорошо поставленных математических задач чисто расчетного характера, а все попытки выйти за пределы ранее накопленного задела формализованных задач и фонда структурированных данных наталкивались на значительные трудности» (Громов, 1992, с. 271). Интерфейс или процесс взаимодействия «человек - компьютер» был крайне сложен и неудобен, не существовало прикладных программ, непосредственно обеспечивающих выполнение необходимых пользователям работ, таких, например, как ввод и редактирование текстовой информации, изображений, обработку информационных массивов и т.д. Компьютер в принципе не рассматривался как необходимый инструмент повседневной исследовательской работы и отдельного учёного, и больших научных коллективов. Все вышеизложенное задавало границы познания, ставило формирующуюся "математическую археологию" (Гражданников, Холюшкин, 1990, с. 119) и "археологическую статистику" (Гражданников, Холюшкин, 1990, с. 125) в жёсткие рамки.

На западе для учёных уже в середине 70-х — начале 80-х гг. XX века открылись новые перспективы, произошел качественный скачок во взаимоотношениях «археолог - ЭВМ», связанный с появлением персональных компьютеров и всеобщей информатизацией. В начале — середине 90-х гг. XX века персональные компьютеры перестали быть запредельной роскошью для российских учёных, и в отечественной археологии вновь возникает интерес к информационным технологиям. Большинство публикаций последних лет отражают новый уровень и новые тенденции развития отечественной [84] археологической информатики (Гражданников, Фелингер, Холюшкин, 1987, 1987а, 1989; Актуальные проблемы методики западносибирской археологии, 1989; Гражданников, Холюшкин, 1990, 1991; Клейн, 1978, 1991; Колпаков, 1991; Методы реконструкций в археологии, 1991; Алексеев, Журбин, Смагин, Смурыгин, 1994; Владимиров, Колдаков, 1994; Шер, 1994; Методология и методика археологических реконструкций, 1994; Статистическая обработка погребальных памятников Азиатской Сарматии, 1994, 1997, 1999; Методы естественных наук в археологических реконструкциях, 1995; Палеохореография, 1995; Васильев С.A. http://home.comset.net/stas/beeds.htm, http://home.comset.net/stas/arcsites_3.htm, http://iimk.nw.ru/rus/projects/ archeograf.htm, http://home.comset.net/stas/animals.htm).

Наиболее плодотворно развивается сегодня такая новая для отечественной науки отрасль как создание баз и банков данных. Интерес к созданию именно баз и банков данных, информационно-поисковых систем не случаен. Ещё в 70-е годы И. С. Каменецкий, Б. И. Маршак, и Я. А. Шер (Каменецкий, Маршак, Шер, 1975) в специальной работе указывали на наступивший в археологии период «информационного взрыва», требующей от специалистов обращения к методам многосторонней обработки больших объёмов исходной информации. Можно с уверенностью говорить о том, что обращение к математическим методам и компьютерам дало толчок и теоретическим исследованиям — в области уточнения понятийно-логического аппарата археологической науки. Работы последних двух-трёх десятков лет — и при осознании необходимости помещения археологических материалов в информационную среду, но без возможности осуществления таких проектов (70-е — начало 80-х гг.), и при наличии таких возможностей (последнее десятилетие) определили две основные проблемы, возникающие при решении подобного рода задач.

Во-первых, это отсутствие классификационной парадигмы, археологической типологии или археологической теории в целом, связанное со спецификой археологических источников (Гражданников, Фелингер, Холюшкин, 1987, 1987а, 1989; Гражданников, Холюшкин, 1990, 1991; Клейн, [85] 1978, 1986, 1991; Колпаков, 1991; Гарден, 1983; Лебедев, 1979; Леви-Строс, 1983; Медведев, 1975; Шер, 1970; Холюшкин, Холюшкина, 1985). Первый уровень проблемы — это особенности археологического материала, отсутствие «единообразия, интерпретируемости и предсказуемости формы представления данных» (Деревянко, Холюшкин, Воронин, 1995, с. 117), что серьёзно осложняло и осложняет любые попытки перевода археологических данных в т.н. машиночитаемый вид и создание баз данных. Следующий уровень (по А.П. Деревянко и Ю.П. Холюшкину) представляет собой проблему выбора критериев классификации и проблему выбора методов классификации, составляющих археологическую типологию (Деревянко, Холюшкин, Воронин, 1995, с. 54). И, наконец, археологическая теория — как инструмент познания, научный метод, с помощью которого возможно «получение информации путем поиска и анализа закономерностей в эмпирических данных» (Деревянко, Холюшкин, Воронин, 1995, с. 54).

Во-вторых, это проблемы, связанные с теорией баз данных и её адаптацией для нужд археологии. Археологи, использующие в своих исследованиях базы данных, за редким исключением не являются специалистами в области информатики, что приводит к слабой теоретической обоснованности археологических БД (если не вообще к отсутствию таковой).

Корректное использование информационных технологий должно предусматривать наличие специальных знаний у исследователя, касающихся информационной теории, общего представления о базах данных и теоретических основах создания таковых.

Прежде всего необходимо определиться с представлением о самих данных — что понимается под этим в теории информатики (предметом исследования которой, они, по большому счету, и являются). Существует также представление о самих данных (фактах, явлениях, событиях, идеях или предметах) и их интерпретациях (семантике), которые в естественном языке, как правило, фиксируются совместно. В начале 60-х гг. XX века были созданы специальные программные комплексы, содержащие процедуры для ввода и [86] хранения не только самих данных, но и описаний их структуры, которые получили название СУБД (системы управления базами данных). Представление о том, что понятия база данных и система управления базами данных относятся исключительно к миру компьютеров, не совсем корректно. В общем смысле, база данных — это «любая совокупность связанной информации, объединенной вместе по определенному признаку» (Каратыгин, Тихонов, 1995, с. 19). Именно признак, выполняющий некую системную функцию, превращает набор сведений в базу данных. Можно определить это как абстрактную информационную модель данных. Это метод или принцип логической организации данных, который характеризуется допустимой структурой данных (сколько и каких объектов поддерживается), множеством допустимых операций над данными и ограничениями по целостности данных. Существуют основанные на инвертированных списках, сетевые, иерархические, реляционные и объектно-ориентированные модели и соответствующие (поддерживающие их) СУБД. Первые три существовали до появления реляционных систем и не основывались на каких-либо абстрактных моделях, понятие модели данных фактически вошло в обиход специалистов в области БД только вместе с реляционным подходом. Сегодня наиболее распространённой является реляционная модель и, соответственно, реляционные СУБД. Концепция была предложена в конце 60-х гг. в статье сотрудника фирмы IBM д-ра Э.Ф. Кодда «A Relational Model of Data for Large Shared Data Banks» (Codd, 1970). «Будучи математиком по образованию, Э.Кодд предложил использовать для обработки данных аппарат теории множеств (объединение, пересечение, разность, декартово произведение). Он показал, что любое представление данных сводится к совокупности двумерных таблиц особого вида, известного в математике как отношение — relation» (Кириллов, 1994, с. 34). Основными понятиями реляционной модели^-) являются тип данных, домен, атрибут, кортеж, первичный ключ. Существуют неформальные эквиваленты элементов реляционной модели, хорошо знакомые даже начинающему пользователю: отношение удобно описывается обычной [87] таблицей. Кортеж, соответственно, представляет собой строку таблицы (или экземпляр записи), а атрибут — столбец или поле (точнее, имя и тип поля). Э.Ф.Кодд создал и инструмент для удобной работы с отношениями — реляционную алгебру. Каждая операция этой алгебры использует одну или несколько таблиц (отношений) в качестве её операндов и продуцирует в результате новую таблицу, т.е. позволяет "разрезать" или "склеивать" таблицы.

Таким образом, реляционная модель обеспечила и обосновала возможность создания баз данных и операций над ними в рамках теории множеств.

В теории информатики существует и целый раздел, посвященный проектированию конкретных баз данных. Дело в том, что практика создания информационных систем показала, что исправление ошибок на стадии эксплуатации систем в сотни раз сложнее, нежели на этапе проектирования. В связи с этим выработана теория создания проектов баз данных. Подход этот связан с понятием предметной области, информационных объектов, информационно-логической модели и др., соответствующих математической модели (реляционной) — информационный объект реализуется через отношение, реквизиты — через атрибуты, экземпляры через кортежи.

Для создания проекта базы данных необходимо выделить информационные объекты предметной области (на основе различных подходов, в т.ч. интуитивного и аналитического, разработанного Дж. Мартином (Мартин, 1984), выявить информационные потребности и определить источники данных. Затем выполняется информационный анализ с целью формализации, моделирования и структурирования данных, проводится семантическая⁼⁾ обработка, и выявляются логические взаимосвязи. Логическая структура базы данных, получаемая в итоге, как правило, отображается графически, в виде схемы.

Процесс создания проекта представляет собой, таким образом, серьёзную исследовательскую задачу. Сложность и необходимость выполнения таких работ привела к созданию специальных методик разработки программных [88] систем и реализующих их технологий — программных продуктов, являющихся инструментом для создания моделей. В качестве примера можно привести методологию структурного анализа и проектирования SADT (Structured Analysis & Design Technique) Дэвид А. Марка и Клемента МакГоуэна и методологию DATARUN. Поддержка технологий обеспечивается т.н. CASE (Computer Aided Software Engineering) — средствами, включающими также библиотеки процессов, шаблонов, методов, моделей и других компонент, предназначенных для построения программного обеспечения того класса систем, на который ориентирована методология (Vantage Team Builder, Designer/2000, Silverrun, ERwin+BPwin, S-Designor, CASE.Аналитик и др.).

¹⁾ Величина подсчитана для погребений, где известен возраст.

²⁾ Для погребений, где определялся пол погребённого.

³⁾ Работа выполнена в рамках гранта PГНФ.

⁴⁾ Работа выполнена в рамках фанта РГНФ, проект № 04-01-00238а.

^*) В книге «геомеризированным». OCR.

⁵⁾ Результаты исследования мезолитического и роменского слоев здесь и далее преднамеренно опущены.

⁶⁾ Факт размещения постройки на краю склона позволяет предположить, что котлован для сооружения в древности был не более полутора метров.

⁺⁾ Так в сборнике. Строка кончалась на втором «подробное». OCR.

^-) В сборнике «реляционных модели». OCR.

⁼⁾ В сборнике «семантический обработка». OCR.