Сайт подключен к системе Orphus. Если Вы увидели ошибку и хотите, чтобы она была устранена, выделите соответствующий фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

«Мабухай!» — первое слово, которое вы услышите на филиппинской земле. Этим словом вас встретит стюардесса у трапа. Ярким транспарантом оно горит на фасаде аэропорта. «Мабухай!» — самое популярное тагальское приветствие. Оно имеет много значений: «здравствуй», «живи», «добро пожаловать». На летном поле к вам поспешат девушки с гирляндами белых, словно свадебных, цветов. Это сампагита. Не просто красивый цветок, но поэтический символ страны, как сакура в Японии, березка в России или кленовый лист в Канаде. Маленький похожий на ландыш, с терпким запахом жасмина, цветок сампагиты объявлен национальным. Его изображение вплетено в герб республики.

Еще несколько шагов — и душистое ожерелье, словно нитка живого жемчуга, обовьет вашу шею. А потом вам обязательно расскажут легенду о цветке.

Жил некогда могущественный вождь с красавицей дочерью. Умер владыка, и людьми стала править его дочь. Однажды, когда на племя напали враги, она послала в бой самого храброго и красивого юношу, обещав стать его женой, если он вернется с победой. «Сумпа кита!» — «клянусь тебе!» — сказала девушка. «Сумпа кита!» — отвечал ей возлюбленный. Долго ждала девушка воина, но он не вернулся. Не выдержав разлуки, она умерла от тоски, а там, где ее похоронили, вырос прекрасный цветок с тонким, нежным ароматом. Люди назвали его сампагита — цветок любви и верности.

Покончив с таможенными формальностями и еще раз услышав гостеприимное «мабухай!», выходим на улицу. Нашу машину окружила детвора. Обыкновенные симпатичные мальчишки, похожие на московских, только кожа у них посмуглее, смешливости и жестикуляции побольше и хоккею они предпочитают петушиные бои. Пробираемся через ребячий кордон и трогаемся.

Первое, что бросается в глаза, — заботливо огороженные молодые саженцы с надписями: «Помогите мне расти — я ваше будущее».

Присмотревшись, замечаем на обочинах шоссе посадки батата и фасоли. {7}

 Мы еще не знаем, что несколько лет назад президент Филиппин подписал декрет, по которому ни один метр земли, пригодной для посадки полезных культур, не должен пропасть даром и каждый манилец обязан посадить несколько деревьев. Шефство над движением «зеленая революция в городе» взяла Имельда Маркос — жена президента и губернатор Большой Манилы.

В одном из писем И. С. Тургенев написал: «Путешествие в чужой стране — то же, что знакомство с чужим языком; это — обогащение внутреннего человека». В дальних поездках самое интересное — войти в живое соприкосновение с жизнью другого народа, вникнуть в его характер, окунуться в волшебную стихию незнакомого языка. И тут первые впечатления всегда самые верные.

Обрывки фраз, силуэт уличной толпы, шелест деревьев, смех детей, гудки автомобилей, архитектура — все это вместе создает неповторимую городскую «музыку». О характере города больше скажут не музеи и дворцы, а старые улицы, порт, лавки антикваров, запахи рынков.

Манила... В самом этом слове, писал Гончаров, слышится что-то экзотическое и манящее. Приезжая сюда, вы вступаете в магический круг вечного лета. Город, полный солнца и цветов, лежит близ экватора, здесь всегда очень жарко — около 30°, только по ночам жара чуть-чуть ослабевает.

Неохватный город, «со всякой всячиной» — как пирог пицца. Чего только нет в начинке пиццы! Сыр, креветки, грибы, ветчина... Чего только нет в «начинке» Манилы! Старинные испанские церкви и университеты, небоскребы и хижины. Грохот и тишина. Прекрасные набережные и застойные каналы. Город чопорный и кокетливый. Азиатский и европейский... Все сливается в единый облик, имя которому— Большая Манила, или, как принято здесь говорить, Метроманила. В тысячеликом городе можно увидеть миллионера и нищего, монаха и портовую девчонку, туриста и старую крестьянку, последней модели «кадиллак» и буйволиную повозку.

Так написал о своем любимом городе молодой филиппинский поэт Альберто Ф. де Гусман. {8}

Столица Филиппин — сложный конгломерат из четырех основных городов и тринадцати городов-спутников. Бывшая официальная столица — Кесон-Сити не похож на промышленный Малабон; деловой центр и обитель миллионеров Макати ничего общего не имеет с трущобами Тондо; торговый чайна-таун отличается от дымящего трубами Параньяке... Манила — современный город, залитый светом реклам. Но есть две сразу бросающиеся в глаза приметы, отличающие ее внешне от других столиц Юго-Восточной Азии,— это разрисованные маршрутные такси-джипни и одетые в яркую униформу городские дворники-эды. Джипни несут основную транспортную нагрузку, а многочисленная армия дворников в широкополых шляпах метет улицы столицы круглые сутки. Манила довольно чистый город.

В XVI веке на месте сожженных тагальских поселений, в устье Пасига, посреди джунглей испанцы возвели средневековый каменный город — столицу колонии, с соборами, дворцами, монастырями. «Испанский город, — писал Гончаров,— город большой, город сонный и город очень приятный... Здесь до ста пятидесяти тысяч жителей». Это написано в прошлом столетии. Сегодня в Большой Маниле живут свыше восьми миллионов человек. Каждый пятый филиппинец — житель столицы. Давно уже не услышишь на улицах испанскую речь, здесь говорят на английском и тагальском. А вернее, на языке пилипино, в основе которого лежит тагальский с включением элементов других распространенных языков — себуано и илокано.

«Манила для филиппинцев все: Вашингтон, Лондон, Париж, Ватикан и Гонконг. Она — политический и культурный центр, законодатель мод, основа религиозных и образовательных движений, центр торговли. Для многих Манила — город грез, где улицы вымощены золотом. Для миллионов ее жителей, задыхающихся в смоге, это город асфальтовых джунглей. И все же мы, филиппинцы, с гордостью называем Манилу городом наших чувств и привязанностей. Главная черта в характере города — его естественность» — так писала о Маниле госпожа Маркос в ежегоднике «Филиппины-81».

«Естественный» город четко разделен незримыми границами богатства и нищеты. Обитатели аристократического района Форбс-парк ежемесячно платят за аренду дома несколько тысяч долларов, а жители района трущоб Тондо едва ли заработают тридцать долларов в месяц. Разрыв чудовищный.

Население столицы быстро растет за счет провинций. Сюда в надежде выбиться «в люди» приезжает молодежь из деревень. Едут те, кого не в силах прокормить многодетная семья. Едут выпускники школ, не нашедшие себе применения дома. И хотя везет одному из тысячи, приток не ослабевает. Почему? Да очень просто. {9}

Приезжает сельский паренек в столицу. Работает кем попало, где попало, вернее, кем возьмут: метет улицы, таскает грузы, собирает отходы, влачит жалкое существование. Но, когда настает время отпуска, его трудно узнать. К родным он возвращается щеголем, привозит грошовые подарки. Вечерами в его хижине собираются сверстники и жадно слушают рассказы о «сладкой» городской жизни. После таких «конференций» несколько юношей, как правило, собирают пожитки и отправляются в город. Попадаются на эту приманку и девушки. Приезжая в город с тайной мечтой встретить «принца», они нередко обретают другой, незавидный удел. Если вы наблюдательны, то увидите на дверях кафе, саун, клубов объявления: «Требуется хорошенькая массажистка», «Нужна обаятельная официантка». Главное условие — быть покладистой с клиентами. Такими благопристойными объявлениями часто маскируют торговлю «живым товаром», скрытую от властей.

У Манилы те же проблемы, что и у всех быстро растущих капиталистических городов Азии: острая нехватка жилья, безработица, недостаток общественного транспорта. Быстрая урбанизация несет с собой много бед: загрязняются воды Манильского залива и реки Пасиг, фабричные трубы отравляют воздух. Специальная служба уже закрыла в Маниле сотни мелких «коптящих» предприятий, с крупными сладить сложнее — они откупаются штрафами.

Городу с восьмимиллионным населением трудно дышать на площади 653 тысячи квадратных километров. По плотности населения Манила приближается к Токио. Здесь часто говорят о земельном дефиците. При этом имеется в виду земля в центральной, прибрежной части города. На окраинах немало незастроенных пустырей. Однако предприниматель предпочитает заплатить дороже, но купить участок в престижном районе города. Он знает, что дом или магазин, который он здесь выстроит, очень скоро с лихвой окупится. Цены на землю в центре города непомерно высоки. Вот почему правительство строит высотные дома и офисы на отвоеванной у моря и намытой земле. Процесс этот трудоемкий: грунт поднимают со дна залива, засыпают им мелководные участки, укрепляют и застраивают. И все же это дешевле, чем купить участок в центре Манилы.

Главная же забота властей — проблема Тондо. В трущобах этого района живут миллионы людей. Живут грязно, скученно, без воды и канализации. На востоке столицы намечено построить новый район с муниципальными коттеджами, с доступной платой и переселить туда часть населения Тондо. Столице нужно ежегодно около пятисот тысяч квартир, а строится меньше пяти процентов от этого числа. Дешевых квартир ждут годами и часто безуспешно. Самое грустное в жилищном кризисе то, что он безвыходен. {10} Строительной горячкой охвачен в основном центр Манилы. Здесь круглые сутки работают башенные краны, скупаются и сносятся еще вполне добротные дома, а на их месте вырастают железобетонные гиганты. Расширяются дороги. По десять — двенадцать часов трудятся на прокладке шоссе рабочие, укрыв лицо от пыли платком или полотенцем. Здесь же, на обочине, спят, подложив под голову щебень или булыжник.

Рвущийся вверх многоэтажный город утрачивает свою экзотику. Я имею в виду не ту экзотику — нищету в живописных лохмотьях, что умиляет заезжего туриста и огорчает человека, прожившего здесь несколько лет. Под экзотикой я разумею нетронутую природу. «Понастроили билдингов, — с горечью сказал мне знакомый журналист, — а трава пожухла».

Конечно, среди железобетона сохранились в Маниле и заповедные уголки, но их пора заносить в «красную книгу». Я помню, какой разразился скандал, когда строители, ведя инженерные работы, выкорчевали десяток пальм на набережной Манилы. Увидев поваленные деревья, мэр города возбудила судебное дело. С огромным трудом виновных удалось отвести от тюрьмы; они отделались штрафом, но с условием, что все посадки, до единого дерева, будут восстановлены за их счет.

Экзотики в городе осталось мало. Конечно, хорошо, что нет на улицах заклинателей кобр (кстати, змей в Маниле я вообще не видела), нет скорпионов, москитов. Зато неистребимы тараканы — крупные рыжие летающие твари. Говорят, ко всему можно привыкнуть, но не к тараканам, когда они, распустив жесткие надкрылья, «стригут» воздух над самой головой, не обращая на тебя ни малейшего внимания. Тараканы одинаково хорошо чувствуют себя и в лачугах Тондо, и на двадцатом этаже нового кооперативного дома «Легаспи-тауэр».

Кооперативные дома, их тут называют «кондоминиумы», имеют звучные названия: «Кристина», «Магеллан», «Марбелла», «Сальседо», «Сансет-вью». Но купить квартиру, даже крошечную, простым служащим — учителям, клеркам, продавцам — не по карману. В лучшем случае они могут позволить себе снять угол, да и то на окраине. Живут съемщики квартир в постоянном страхе: не внесешь очередную арендную плату в срок, хозяин вправе выставить тебя на улицу. А задолжать можно по многим причинам: рождение ребенка, болезнь, потеря работы. А бывает и так: передо мной письмо, пришедшее в адрес Московского радио из далекого города Давао. Его написал студент колледжа Сан-Педро Генри Джеймс Ф. Манало. «Хозяин нашего дома, — пишет он, — неожиданно, вопреки контракту повысил арендную плату за квартиру. Он отключил свет, воду, дав нам {11} на размышление шестьдесят дней. Но и этого срока он не выдержал. Подстроив «кражу» двух ценных вещей, он обвинил в происшедшем мою семью и потребовал немедленно покинуть дом, убираться куда угодно. Вам, советским людям, этого не понять».

Чем ближе к центру, тем дороже квартиры. Поэтому город расползается по полям и долам, уничтожая траву и деревья. Чтобы добраться из дома до места работы, приходится тратить на дорогу три-четыре часа. Это утомительно, не говоря уже о расходах на транспорт, которые растут из года в год.

Как и все капиталистические столицы в Азии, Манила — «черно-белый» город. Здесь на каждом шагу соседствуют роскошь и нищета. Простой пример: цена билета на концерт заезжей знаменитости превышает месячное жалованье служанки. На улицах спят под пальмами бездомные люди, а в двух шагах от них стоят виллы, в которых никто не живет. В роскошном супермаркете «Харисон-плаза» продают деликатесную витаминизированную еду для кошек и собак, а в лачугах Тондо тысячи детей ложатся спать на пустой желудок. Кстати, «Харисон-плаза» — громадный торговый комплекс с кинотеатрами, аттракционами, фонтанами, банками и даже церковью. Сюда приходят целыми семьями. Не обязательно покупать, можно просто развлечься, погулять, подышать прохладным кондиционированным воздухом, попытать счастья в лотерее. Однажды я наблюдала, как проходила такая лотерея. За столиками сидели примерно пятьсот играющих. Взгляды всех были прикованы к возвышению, где вращался барабан, выдающий слепое счастье. Главный приз и приманка — автомобиль «тойота», перевязанный красной лентой, — стоял тут же. Через час картина переменилась: столики опустели, на полу валялись смятые бумажные стаканчики из-под кока-колы и обрывки обманувших надежды билетов. А рядом шло богослужение — святой отец утешал проигравшихся. Автомобиль «тойота», перевязанный лентой, по-прежнему красовался на месте.

...В апреле — мае Манила раскаляется, становится сухой, как порох, и горячей, как сауна. Кажется, поднеси спичку — и город вспыхнет. И это не красное словцо. В жаркий сухой сезон ежедневно вспыхивают десятки пожаров: где-то опрокинулся кокосовый светильник, кто-то небрежно бросил сигарету на циновку, замкнуло провода (в Маниле старая проводка встречается весьма часто) — и выгорают целые кварталы. Особенно страдает Тондо, где огонь «слизывает» сразу по триста — четыреста хибар.

Во время празднования рождества во дворце Малакань-янг начался пожар от неисправной электропроводки на елке. К счастью, с ним удалось быстро справиться. А вот «Харисон-плаза» спасти не удалось. В прошлом году все его сто {12} семьдесят магазинов сгорели дотла. Пожар начался тоже от замыкания проводки в салоне радиотоваров. Владельца не было, и пожарники не смогли проникнуть туда из-за железной решетки. Огонь, ставший неуправляемым, перекинулся на соседние магазины и за несколько часов поглотил все. Ущерб от пожара достиг пятисот миллионов песо. Безусловно, владельцы лавок утешатся — получат солидную страховку. Но что будут делать те пять тысяч продавцов и рабочих «Харисона», которые лишились работы? Помощи и страховки им ждать неоткуда.

Чайна-таун — город в городе

В феврале 1854 года русский фрегат «Паллада», обойдя остров Коррехидор, вошел в Манильский залив и бросил якорь. Несколько моряков, все в белом — иначе под этим солнцем показаться нельзя — покинули борт фрегата, пересели в катер и, натянув над собой полотняный тент, направились к берегу. Среди них был и писатель Иван Александрович Гончаров.

Катер вошел в устье Пасига, миновал стены Интрамуроса и причалил под мостом в китайских кварталах — чайна-таун. И пошли русские моряки бродить по разморенному зноем городу в поисках пристанища, предвкушая наслаждение «после долгого странствования по морю, лечь спать на берегу, в постель, которая не качается».

Было два часа дня — время сиесты, послеобеденного сна,— и город будто вымер. В домах задвинули ставни, закрылись конторы, прекратились учения солдат на плацу. На улицах — никого, только собаки и свиньи лежали в тени, да изредка пробегали тагалы или китайцы с какой-нибудь ношей на плечах. Никто не понимал наших моряков, и они никого не разумели. А время шло. Воздух был горяч и удушлив, «точно в пекарню вошли». Зонт слабо защищал от солнца, ноги горели в ботинках. Долго ходили моряки, пока не набрели на единственную в городе гостиницу...

Сто тридцать лет прошло с того дня, много воды утекло в Пасиге. Я стою на каменных ступенях моста, мимо которого, тяжело и грузно ступая, шел уставший от плавания и «донельзя утомленный жаром» сорокалетний писатель. Тот же мост, то же время — два часа. Но никто и не помышляет о сиесте. В университете распахнуты окна аудиторий — идут лекции. Ни на минуту не прекращает работу международный почтамт рядом с мостом.

«С полудня до четырех часов все спят, — писал Гончаров. — Зато вечером — в коляску и в поля, оттуда на публичное катанье — кальсадо, оттуда на Эскольту есть мороженое, {13} потом на площадь слушать превосходную полковую музыку, потом ужинать, пить чай, сидеть на веранде, любуясь на тропическую ночь, лунную, с удивительными звездами, теплую, даже жаркую».

Нет, сегодня Манила не знает полуденного отдыха, ее жизненный пульс бьется напряженно весь день.

И сегодня, как тогда, плывут по Пасигу венки зеленой травы нилы — той, от которой город взял свое название. Слово Манила составлено из тагальских слов, означающих «там есть нила». Вода, подтачивая берега, срезает траву на отмелях, и плывет она бесконечно, как «зеленый ледоход».

В старину, рассказывает легенда, любили друг друга испанец и филиппинка. Однажды теплой лунной ночью катались они по реке. Мимо плыл цветок, и Пас (так звали девушку) потянулась за ним; лодка накренилась, испанец упал в воду. Плавать он не умел и стал звать: «Пас, сигеме», что по-испански значит «Пас, помоги мне». Но девушка так и не смогла его спасти. Обессилев, в последний раз он сумел только вымолвить: «Пас, сиг...» С тех пор люди так и называют реку — Пасиг.

Раньше Пасиг изобиловал рыбой, теперь ее нет. Вода в реке так грязна, что даже купание в ней запрещено. Но как удержать детвору, когда на улице пекло, а прохладная река — вот она, рядом. Тут и там мелькают над водой темноволосые головы и худые, гибкие, как каучук, ребячьи тела.

Здесь, за мостом, — чайна-таун, со своей жизнью и кварталами, набитыми товаром лавками, мастерскими и буддийскими храмами. В Маниле живет около миллиона китайцев. Держатся они несколько обособленно, сохраняя свои обычаи, верования и уклад жизни. Правда, некоторые приняли христианство, в иных домах алтарь Будды соседствует с распятием Христа, и не ясно, какому богу молится хозяин. Но большинство китайцев продолжает исповедовать буддизм, конфуцианство и даосизм. Часто эти три религии сливаются воедино, впитав буддийское учение о бессмертии души, перевоплощениях и самосовершенствовании, конфуцианскую мораль о справедливости извечного разделения общества на благородных и низших и даосистское отождествление богов с силами природы. Китайцы редко ходят молиться в пагоды. В каждой семье есть свой домашний алтарь предков и бронзовая фигурка Будды, перед которой курятся благовонные палочки, стоят цветы и жертвенные чаши.

Живописно и неряшливо в чайна-тауне. Валяются обрывки газет, лотерейных билетов, банановая кожура, арбузные корки; все это сметается в сточные, мутные канавы. Как и сто лет назад, пахнет чесноком, сандалом, растительным маслом, сапожной ваксой и пряностями. Сюда приезжают из «европейской» Манилы, чтобы запастись целебным китайским {14} чаем: жасминовым, гвоздичным, розовым, из хризантем и женьшеня. Приезжают в китайские аптеки за бальзамом и народными снадобьями.

Многие дома давно не ремонтировались, фасады их облупились, «потекли» от дождей. Кое-где они закрыты огромными, в несколько этажей, кинорекламами. С аляповато разрисованных щитов на вас в упор смотрят меднолицые супермены, побеждающие драконов; короли карате и без промаха стреляющие из кольта киногерои. Под стать рекламам и фильмы — духовная пища обитателей района.

Улицы пестрят вывесками магазинов, ресторанов, салонов красоты, мастерских. Дантисты и нотариусы, портные и ювелиры, адвокаты и астрологи — все из кожи вон лезут, чтобы зацепить внимание прохожего, объявляя свое имя, адрес и услуги аршинными буквами на китайском и английском языках.

Идут, спешат люди, перешагивают через спящего поперек тротуара нищего, мимо ребенка-скелета, просящего милостыню. Шумят и источают пряные запахи фруктовые и цветочные базары. Над входом в рестораны медленно крутятся бумажные фонари. Там посетителей ждут прохлада, изысканная еда и высокие цены. В харчевнях попроще столики вынесены прямо на улицы. Здесь сидят за миской дымящегося супа с густо проперченной оранжевой дунганской лапшой те, у кого кошельки потоньше, — мелкие служащие, студенты, заправщики автомашин.

На улицах разбитные парни вкрадчивыми голосами предлагают прохожим разменять доллары по курсу черного рынка, а если финансовые дела не волнуют «клиента», ему охотно предложат «местечко, где можно немного развлечься».

В чайна-тауне продают все: японские компьютеры, китайский фарфор, американскую косметику, венецианское стекло, местный трикотаж.

Но есть магазин, о котором хочется сказать особо. В витринах дома на центральной улице Рисаля выставлены советские книги — политическая и художественная литература. В магазине всегда оживленно: молодежь, студенты, интересующиеся жизнью нашей страны, — его постоянные покупатели.

Дома в чайна-тауне так тесно прижаты один к другому, что образуют сплошные торговые ряды. Хозяева лавок, пожилые китайцы, неторопливы и полны достоинства. Они всегда чем-то заняты: читают газету или что-то подсчитывают в своем гроссбухе, не спеша пьют холодный чай или едят палочками рассыпчатый рис из фарфоровой миски... Но при этом глаз не спускают с каждого входящего в лавку. Старики одеты и подстрижены по-европейски. Пожилые китаянки предпочитают национальную одежду — черные шаровары с {15} цветной блузой или узкое платье с разрезами по бокам и стоячим воротником.

Лавок в чайна-тауне — несметное множество. Диву даешься, как смогли они уцелеть в жестокой конкуренции с фирменными универмагами. А вот смогли же! Скорее всего, у них своя клиентура. Товары здесь хуже, чем в универмагах, зато цены ниже. Частенько заглядывают сюда и моряки с кораблей. В тесных лавках, на табуретах, в ожидании покупателей сидят подручные владельца, они же его племянницы, свояченицы или младшие сестры — бойкие девчонки-китаянки, умеющие объясняться на всех языках мира: «Ходи сюда, сэр! Плача нада? (платье надо?)». Вас буквально хватают за руку, затаскивают внутрь, тут же принесут на подносе бокал кока-колы со льдом и навяжут давно вышедшую из моды и не нужную вам вещь. А потом еще вручат визитную карточку владельца магазина с адресом и телефоном: «Передайте вашим друзьям, — напутствуют вас на прощание, загораживая выход из лавки, — что они могут купить у нас все, что пожелают».

Вы машинально берете карточку, обещаете оповестить не только друзей, но и всех знакомых о столь радужной перспективе, лишь бы скорее уйти.

...В старину жизнь Манилы была тесно связана с лошадью и извозчиком «кучеро». Весь город съезжался на вечернее гуляние — кальсадо. Для манильцев кальсадо было тем же, что для парижан променад в Булонском лесу — прогулки напоказ: продемонстрировать новое платье, нового поклонника, нового жокея. По взморью и главной улице Эскольте проплывали изящные двухколесные экипажи-калеса на высоких рессорах. Их везли низкорослые, но крепкие, ладные и резвые лошадки. В экипажах сидели бледные черноглазые сеньоры с непокрытой головой и волшебным веером в руках. Тонкая рука торопливо отодвигала шторки, чтобы обменяться мгновенным взглядом со встречным экипажем. Но времена кальсадо давно прошли.

Никто не знает, не подсчитывал, сколько осталось в Маниле фаэтонов-калес. Эти живые обломки прошлого уцелели лишь в чайна-тауне. Нет-нет да и мелькнет в потоке машин старинная коляска. Так же заботливо прикрыто тентом и выстлано мягкой подстилкой место для седока. Но что стало с лошадьми! Заморенные и жалкие, терпеливо и безучастно стоят они часами на закупоренных автомобилями улицах, изредка подергивая крупом, чтобы отогнать назойливых слепней, так и липнущих к ссадинам и потертостям. Глаза, обсиженные мухами, слезятся. В углах губ, стиснутых удилами, сбилась пена, капает на мостовую. Цок-цок... цокают копыта, позванивают колокольчики. Трудно тягаться с бензиновым собратом. Автомобиль сделал лошадь ненужным анахронизмом. {16}

Интрамурос — «город внутри стен»

У каждого города есть своя сердцевина, место, откуда он начинался. Начало Маниле положила средневековая испанская крепость Интрамурос — «город внутри стен». Четыреста лет стоит на земле крепость. Многое видели ее источенные мхом темно-серые стены. Заложенный в устье реки Пасиг Интрамурос был окружен широким, наполненным водой рвом и надежно закрывал вход в бухту, защищал жителей от внезапных, как шквал, пиратских набегов.

Здесь находились первые резиденции губернатора и архиепископа. Отсюда испанцы три с половиной века правили страной. Отсюда раздавался колокольный звон — густой и протяжный благовест, заставлявший весь город цепенеть на мгновение, а идущих с полей крестьян креститься и преклонять колени. Отсюда «вице-король» выезжал на прогулку в коляске, эскортируемой взводом улан и жокеев. На площади перед ратушей по вечерам собирались полковые оркестры. Во дворец губернатора приезжали «на музыку», съезжались на рауты. На плацу испанские офицеры муштровали босых тагальских солдат; вились возле них, как коршуны, сыпля удары бамбуковых палок то на голые пятки, то на плечи, то на затылок провинившегося.

Давно высохла вода во рву, облупились каменные плиты метровой толщины, обнажив оранжевую кирпичную кладку. Но уцелел первоначальный фасад крепости — искореженный войной и землетрясениями и все же невыразимо прекрасный.

Если посмотреть сверху, Интрамурос напоминает неправильный пятиугольник, от центра которого расходятся прямые, как стрелы, улицы и площади — пласы. Город хранит черты испанской средневековой архитектуры. В старину умели строить, помня закон изящества: «красота — в пропорциях». И сегодня стоят на узких улочках двухэтажные дома с «непрерывной каймой висячих балконов, черепичными крышами, галереями и окнами, забранными жалюзи.

Сейчас, когда Манила стала высотным городом, стены Интрамуроса не скоро заметишь за бетонными конструкциями. А раньше первое, что видел путешественник, подъезжая к Маниле, были уставленный пушками каменный вал и высокая крепостная стена, из-за которой глядели купола и кресты церквей. На стене ходили часовые в темных суконных мундирах с белой перевязью. У крепости с криком бегали полуголые дети, лежали в тени деревьев буйволы с закинутыми на спину рогами.

Западной стороной Интрамурос выходит к морю и укреплен фортом Сантьяго-де-Вера. Как и подобает средневековому форту, он имеет длинные казематы, где жили солдаты, {17} глухие подземелья, где хранили порох, потайные выходы к морю, королевские ворота с подъемным устройством и башней, непробиваемые стены и узкие зарешеченные окна-бойницы.

Мрачная судьба у Сантьяго. Еще при испанцах форт служил тюрьмой для патриотов. В застенке Сантьяго провел последнюю ночь перед казнью Хосе Рисаль. Во вторую мировую войну японские оккупанты здесь пытали, расстреливали и топили в заливаемых водой казематах бойцов Сопротивления. После войны там было обнаружено шестьсот трупов. Сто тридцать имен удалось установить: они выбиты на мемориальной доске, другие герои остались безымянными. Но все погибшие захоронены в одной братской могиле, над всеми одинаково распростерся белый мраморный крест. До сих пор в Сантьяго как память о мертвых и предостережение живым хранятся страшные орудия пыток, кандалы, в которых японцы держали пленных.

Да, недобрая слава у Сантьяго, но сегодня старый форт стал мирным. Ежедневно в шесть часов вечера отсюда раздается пушечный выстрел. Он оповещает, что очередной трудовой день столицы окончен. Вечером под открытым небом на развалинах старой крепости зажигает огни импровизированный театр имени раджи Солимана — правителя Манилы, погибшего в далекой битве с испанцами. Нет в театре ни мягких кресел, ни кондиционеров, горят вместо люстр факелы в ночи и цветные лампочки в кронах деревьев. Но нет здесь и недостатка в зрителях. Недавно созданная профессиональная актерская труппа «Калинанган» ставит пьесы, затрагивающие актуальные социальные и политические проблемы. В театре часто выступают поэты, художники, устраиваются выставки. Есть в форте Сантьяго небольшой, но занятный музей: собраны автомобили всех президентов Филиппин, начиная со старенького «шевроле» до современного «мерседеса». На некоторых машинах видны пулевые отверстия — следы покушений.

...Шли годы, и Манила шагнула за стены Интрамуроса, оставив его сторожить вход в гавань.

У Королевских ворот крепости высится самое старое здание в городе — собор Сан-Агустин, ровесник Интрамуроса. Много раз собор возрождался из пепла. Сначала его стены и алтарь были деревянными. Его поджигали, разрушали и грабили пираты. Тогда решили возвести каменные стены. 24 июня 1574 года, в день, когда Манила была провозглашена столицей Филиппин, величественный собор открыл двери для прихожан. И сейчас это одно из красивейших зданий столицы, с высокими арками и легким стройным куполом. Его массивные двери из темного дерева с нежными прожилками покрыты тонкой, изящной резьбой. К сожалению, народные мастера не оставляют нам своих имен, а только творения {18} своих рук. Со смотровой площадки собора открывается великолепная панорама города. И совсем рядом — Интрамурос — старое сердце Манилы, сложенное из серого камня, тусклой позолоты и тишины.

Сегодня Интрамурос — заповедное место. Днем на его улицах тихо и малолюдно. Греются на солнце балконы и веранды. И лишь изредка тишину нарушают голоса туристов и щелканье фотокамер. Наскоро прослушав рассказ гида о жестоких временах и пиратских налетах на город, туристы усаживаются в комфортабельные автобусы и по широкой автостраде, дугой пролегшей по бульвару Рохаса, спешат в сегодняшний центр Манилы — шумный и деловитый, где столица демонстрирует современнейшие небоскребы, внушительные банки и офисы, вывески дорогих магазинов и отелей.

Забастовка в «Хилтоне»

— Мы не развивающаяся страна, мы страна развлекающая, — невесело пошутил знакомый филиппинский бизнесмен. — Владельцы отелей скоро превратят Манилу в город напоказ. Для туристов, — добавил он с раздражением.

Ежегодно Филиппины посещают больше миллиона туристов. Иностранный туризм — важная статья дохода в государственном бюджете, поэтому правительство поощряет его развитие. В специальном указе президент Маркос обещал предпринимателям выгодные кредиты и налоговые скидки на постройку гостиниц. И реакция была мгновенной: в рекордные сроки в Маниле поднялись десятки первоклассных отелей. Доходы от туризма возросли в несколько раз.

Моим первым пристанищем в Маниле стал отель «Хилтон», рядом с парком Рисаля. «Хилтон» — фирма международная, ее отели разбросаны по всему миру. Манильский филиал — громадина в двадцать два этажа, но без тринадцатого.

Отель — город под крышей, в нем можно прожить несколько месяцев, не выходя на улицу. Чтобы обойти его, не хватит дня. В цоколе сосредоточены «мускулы» здания, различные его службы — кондиционирования, отопления, водоснабжения. На первом этаже — холл, оранжерея и салоны красоты. Полы выстланы пушистым, приглушающим шаги ковром. Запах цветов, щебетание птиц, звуки падающих «водопадов» создают особый микроклимат. Холл постоянно забит баулами, чемоданами: кто-то приезжает, кто-то уезжает. Здесь всегда суета, вавилонское смешение языков и лиц — европейцы, африканцы, американцы, китайцы, японцы... {19}

Второй этаж отдан торговым рядам. В витринах улыбаются элегантные восковые дамы в вышитых филиппинских платьях. Ждут покупателей коллекции марок, монет, открыток с видами Манилы, темно-коричневые деревянные шкатулки с дорогими сигарами. На третьем этаже хозяйничают агентства авиакомпаний, международный телеграф и почтамт.

Самый «туристский» этаж — пятый. Здесь сауна, массажные комнаты, бассейн с голубой водой. У бассейна, на лежаках, крытых синими матрасами и желтыми махровыми полотенцами с эмблемой «Хилтон», часами лежат туристы из Америки и Европы, подставив солнцу бледные и умащенные кремом для загара тела. Рядом с бассейном — погруженная в торжественный полумрак католическая церковь, где идут службы, венчания с органной музыкой и пением. На шестом этаже — залы для приемов, конференций, балов. Выше начинаются номера. В интерьере использованы только местные материалы — плетеная ротанговая мебель, занавеси ручного ткачества, «туземные» лампы.

Мы живем на седьмом этаже. На прикроватном столике белеет телефон и дразнит своей бесполезностью: тот же диск, те же цифры, кажется, набери номер и услышишь голоса друзей и близких. Но не дотянется он до дома: надо заказывать разговор, ждать часами. Между Москвой и Манилой — двенадцать тысяч километров и разница во времени в четыре с половиной часа. В ящике стола — Библия и справочник-ежегодник «Филиппины», из которого можно почерпнуть массу полезных сведений: адресов, телефонов, цифр. На подушке — визитная карточка парикмахера и массажиста, который напоминает, что «семейным людям массаж со скидкой 25 процентов».

Окна нашего номера выходят на бассейн. Видно, как внизу под соломенными грибками отдыхают постояльцы отеля. Больше всего американцев и японцев. Американцы — рослые парни, раскованность которых часто граничит с развязностью. Вот солдат морской пехоты, сбросив форму, в плавках развалился в кресле. Вокруг него хлопочут две девушки: одна священнодействует над его руками, другая занимается его ногами — делает педикюр. От всей фигуры солдата, небрежно расслабившейся в кресле, веет самодовольством. Японцы обычно возникают группами. Подвижные, они вечно куда-то спешат, в руках у каждого фотоаппарат. На Филиппинах скорее встретишь безрогого буйвола-карабао, чем японца без фотокамеры.

В отеле много путешествующих пожилых супружеских пар: старухи при своих еще молодцеватых мужьях. Мужья ведут их терпеливо, шаг за шагом, от шезлонга до бара и обратно. «Что поделаешь? — пошутил один западный коммерсант. — Жена — семейный бизнес, а к бизнесу я привык относиться серьезно». {20}

Еще больше «смешанных» парочек. И как правило, чем старше мужчина, тем моложе и красивее его смуглая подружка. Юные спутницы всегда веселы и обаятельны. Но смех у них деланный, а жесты подсмотрены в модных журналах. Нет, настоящая нежность не здесь, она в двух шагах отсюда, в парке Рисаля, где по вечерам встречается молодежь. И сколько любви там, где не слышен шелест купюр!

...А вчера в отеле появилось объявление: «Приехал из Индии и консультирует желающих известный профессор Шамшир — астролог, постигший тайну линий на ваших ладонях и соединивший их с расположением звезд».

— Не завидую гадальщикам, — сказал ехавший со мной в лифте седой джентльмен.

— Почему?

— Они живут без веры. Предсказывая будущее другим, сами ни во что не верят.

И все же дела у астролога идут неплохо. Он пророчествует по утрам, в специальном шатре у бассейна. Искусить судьбу к нему .приходят совсем юные девочки и матроны, потерявшие надежду. Но не только. Иногда из шатра выходит вполне преуспевающего вида господин — чиновник или бизнесмен. В людях неистребимо суеверие.

Вот и здесь, в отеле, представлены все цифры, кроме тринадцати. Когда я спросила менеджера, почему нет ни этажа, ни номеров с такой цифрой, он ответил: «На всякий случай... Нет, мы не суеверны, но бывают землетрясения, пожары, другие непредвиденные ситуации — зачем же искушать судьбу?»

Свидетелем такой «непредвиденной ситуации» мы стали 28 апреля 1978 года: в отеле забастовал обслуживающий персонал. С утра нарушился привычный ритм жизни. Не принесли, как обычно, газет. Вместо них под дверью лежал отпечатанный на ксероксе листок — гастограмма:

«Дорогой гость! — читали мы. — В эту ночь многие из служащих отеля покинули свои рабочие места, не дав объяснения администрации. Это похоже на локаут — общий уход. Сегодня отель, все его службы и номера будут обслуживаться сотрудниками менеджера. Это может сказаться на сервисе. Если служащие не вернутся в течение дня, часы работы ресторана могут сократиться. Наша прачечная, к сожалению, закрыта, но мы можем использовать для вас другие пункты. Телефонная станция будет функционировать, но, поскольку операторы неопытны, пожалуйста, набирайте номер медленно. Благодарим Вас за терпение и понимание. Менеджер».

Итак, утром мы остались без почты. Не пришел убирать номер приветливый худощавый «рум-бой» в форменном жилете. Закрылся бар у бассейна. Не видно было повара в высоком белом колпаке, который ежеутренне жарил здесь на {21} гриле сатэ — нанизанные на прутики шашлыки. Не было официантов, снующих между столиками с чашкой горячего кофе или бокалом сока. Исчез смотритель бассейна, собрав с лежаков матрасы и заперев их в кладовке. Не появился молчаливый мальчик-садовник с лицом доброго гнома, в резиновых, явно не по ноге сапогах. Длинный шланг, который он каждое утро с трудом волочил за собой, поливая траву, лежал нетронутым, свернувшись, как удав. Ушли куда-то девушки-лифтеры в синей форме корпуса безопасности. Не было швейцара — услужливого парня в светло-кремовой ливрее; никто не помогал гостям выйти из машины, не распахивал двери. Царил хаос. И только под дверью лежала гастограмма, призывающая гостей отеля к пониманию и терпению.

Все утро бассейн и солярий пустовали. В полдень какая-то бойкая девица в купальнике проникла туда через... церковь. Ее примеру последовали другие. С удивлением взирал святой отец на бегущих мимо него полуголых людей. Но какое дело туристам до забастовки? Они выложили свои доллары и хотят получить все обещанное сполна. Где-то раздобыли ключи от кладовки, «самообслуженно» расстелили матрасы и уже ныряли, наслаждаясь прохладой воды. Нормальная гостиничная жизнь вроде бы продолжалась. Но оставался дух неуверенности: а дальше что? А дальше менеджеру пришлось пойти на некоторые уступки и повысить заработную плату служащим отеля.

Однако в «Хилтоне» долго не проживешь. Принесли счет за тринадцать дней проживания в отеле — полторы тысячи долларов. Поистине роковое число — «тринадцать».

Дом с «привидениями»

С мистером Бучем меня свел случай. Мы искали дом, в котором могло бы разместиться советское торгпредство, и Буч, владелец двадцати особняков, привез нас посмотреть один из них на тихой зеленой улице аристократического Форбс-парка.

Бучу тридцать два года. Он красивый, спортивного вида малый с «гремучей смесью» кровей в жилах — испанской, тагальской и немецкой. Жена его — полуфранцуженка-полукитаянка. Несмотря на то что родила троих — точеная, как статуэтка из сандалового дерева. Смешение кровей на Филиппинах — обычная вещь. Не без гордости Буч сказал, что заплатил внушительную сумму специальной фирме в Америке, чтобы восстановить свое генеалогическое древо, доискаться до корней рода. Деньги ищут престижа — тоже обычная вещь. {22}

Когда-то Гончаров написал мудрые слова: «Роскошь — порок, уродливость, неестественное уклонение человека за пределы естественных потребностей. Тщеславие и грубое излишество в наслаждениях — вот отличительные черты роскоши. Оттого роскошь недолговечна: она живет лихорадочною и эфемерною жизнью... Рядом с ней всегда таится ее невидимый враг — нищета».

В доме, набитом антикварными вещами, скупленными по случаю на аукционах Европы, царила роскошная безвкусица. Как будто потрясли тевтонские замки, дворцы султанов, вытряхнули из них все, что могли, и свезли сюда богемский хрусталь и индийскую бронзу, старинные испанские гобелены и авангардистскую живопись, японскую миниатюру и шкуры редких зверей. Несовместимые вещи, казалось, спорили между собой. Железные рыцари в доспехах «давили» хрупких фарфоровых амуров в розовых завитушках, вазы из оникса и нефрита не уживались с грубыми, как муляж, гипсовыми Венерами. Трудно было судить о вкусах хозяина.

Миновав мраморную гостиную, мы поднялись по витой деревянной лестнице в спальные покои с обитыми шелком стенами. Посреди комнаты возвышалась совершенно круглая вращающаяся платформа-кровать с подвешенным над ней телевизором с дистанционным управлением. Спальня сообщалась с двумя ванными — для хозяина и хозяйки. Увы, стиль дома явно не соответствовал нашим задачам, о чем мы сказали владельцу.

— Ну что ж, у французов есть поговорка: «Вещи надо принимать всерьез, но никогда трагично», — сказал Буч и повел нас вниз, в бар, чтобы обсудить другие варианты.

Бар — любимое место отдыха хозяина. В его коллекции — три тысячи бутылок из разных стран. Есть даже грузинское вино и армянский коньяк. Вдоль стен стояли книжные полки, тесно уставленные фолиантами. В аквариуме лениво шевелили плавниками диковинные рыбы. На столе для игры в покер лежала новая колода карт. Но самое интересное было на стенах. Мистер Буч собирал холодное оружие всех времен и народов: висели сабли, ножи, мечи. Клинки их блестели как зеркало, на некоторых начертаны восточной вязью изречения из Корана. Я спросила, какая из сабель лучше, он ответил: «Обычно это решается в бою». В коллекции было много японских сабель. У японцев подарить саблю — значит выразить чувство признательности.

В обширном собрании впечатляли три вещи: самурайский меч, мусульманский крис и нож астронавта, побывавшего на Луне. Изогнутый серпом меч имел давнюю историю: им не раз исполняли священный ритуал — харакири. Смертник выходил на площадь к храму и опускался на колени. По бокам вставали два воина. Обреченный должен был не просто распороть себе живот, а «нарисовать» на нем крест: снизу {23} вверх и слева направо. И еще было важно правильно упасть — вперед, лицом к храму. Только после этого воины, стоявшие рядом, отсекали приговоренному голову. Мусульманский крис — нож с длинным волнистым лезвием, обоюдоострый, как бритва. Иногда его называют «амок». Таким ножом мусульмане-фанатики, «хураментадос», в состоянии амока резали когда-то в толпе христиан. Новенький нож астронавта, побывавшего на Луне, висел под стеклом, стерильным блеском и зазубринами напоминая хирургический инструмент.

Но все, что мы видели — и фолианты на полках, и коллекция оружия,— не столько предмет увлечения хозяина, сколько выгодный способ вложения капитала.

Буч уже несколько лет пытается сдать в аренду свой дом, но безуспешно. У дома дурная слава: в нем дважды совершалось самоубийство. Конкуренты Буча уверяли, что по ночам в комнатах кто-то ходит и стонет и что именно поэтому дом достался Бучу недорого — никто не хотел его брать. Перед тем как купить дом, Буч провел в нем несколько ночей, всерьез проверяя версию о привидениях. Но призраки, очевидно, не ходят по заказу. И сделка состоялась. Буч стал владельцем особняка, но печальная слава шла по пятам. Так и стоит дом нежилой. Несмотря на все великолепие, в нем поселился неуловимый запах тлена. Не знаю, как насчет привидений, но думаю, что отпугивает фантастическая цена за аренду. Она пострашнее призраков. Ежемесячная плата за дом составляла сумму, равную... пятилетнему заработку рабочего.

Макати — зрелище прогресса

Спросите у коренного манильца, что самое примечательное в городе, и он наверняка ответит: Макати — нарядный деловой центр, с горделивыми памятниками, стеклянными небоскребами, чистый и благоустроенный.

Там, где всего двадцать лет назад лежали заболоченные пустыри, вырос город большого бизнеса. Рядом, за оградой, — виллы богачей, охраняемые частной полицией. Сердце Макати — Аяла-авеню — часто называют филиппинским Уоллстритом. Улица, носящая имя богатейшего семейства Аяла, длиной всего в два километра вместила около тридцати тысяч различных офисов. Банки, страховые компании, штаб-квартиры транснациональных корпораций блистают зеркальными стеклами и элегантными вывесками. Слов нет, Макати — зрелище прогресса. Но никуда не спрячешь «уши юродивого» — торчат. На перекрестках, где в ожидании зеленого света скапливаются машины, просят подаяние нищие — беременные женщины, дети, слепцы с поводырями (хотя {24} указом президента просить и подавать милостыню запрещено).

Несколько месяцев мы прожили в Макати. Владелец дома «Сальседо» брал за весьма скромную двухкомнатную квартиру восемьсот долларов в месяц. Изрядная сумма набегала еще за газ, телефон, воду и свет. Под нашими окнами — спортивный клуб «Кантри-клаб». С утра на теннисном корте немолодые джентльмены машут ракетками, а мальчики подают им мячи. Манильцы любят спорт, но доступен он далеко не всем. Клубы в городе платные и закрытые, в одних играют в гольф и пелоту, в других плавают, в третьих гоняют в поло на лошадях. Но все это только для избранных.

Мы живем в кольце новостроек. По соседству строится двадцатиэтажный жилой дом. По нашим понятиям, строительная площадка для такой махины мала: материалы подвозят только на день работы. Рабочие носят цемент на голове в плетеных корзинах. С верхних этажей спускают бадью, внизу лопатами в нее грузят цемент и вновь поднимают. Современная конструкция из стекла и бетона возводится дедовским способом. Но дом растет удивительно быстро. Работы не прекращаются ни на минуту. По ночам приходит и разгружается бетономешалка. Самосвалы подваливают щебень, арматуру, и начинаются грохот, стук, вспышки электросварки. Иногда врывались в окна и другие звуки. Я помню тревожные дни в канун президентских выборов 1978 года. Весь город высыпал на улицы, требуя отмены смертной казни лидеру правительственной оппозиции Бенингно Акино. Звонили колокола, гудели клаксоны, люди били в сковороды. 31 марта движение в городе остановилось: шестьдесят тысяч студентов, пройдя по улицам, собрались у американского посольства на митинг протеста. На плакатах, которые они пронесли, было выведено: «Избирательная кампания — наше внутреннее дело. Нет — американскому вмешательству в дела Филиппин!»

Из окна нашего дома хорошо видна Аяла-авеню. Каждое утро меня приветствует бронзовая женщина на коне: вскинув саблю и всем корпусом подавшись вперед, она мчится в бой. Филиппинскую Жанну д'Арк зовут Габриела Силанг. Давно это было. В городке Виган отряд патриотов во главе с Диего Силангом обезоружил испанский гарнизон и объявил город столицей свободного Илокоса. Но изменники предали и убили Диего. Выпавший из рук воина меч подхватила его жена и повела за собой восставших. Воительница знала, что долго Вигану не продержаться, если не подоспеет помощь соседних городов. Но помощь не пришла, сражение было проиграно, и бесстрашная дочь народа погибла в бою.

Недалеко от памятника Габриеле Силанг, в живописном холмистом парке, находится американское военное кладбище, где похоронены жертвы второй мировой войны. Широкая {25} дорога ведет к монументальной белой колоннаде, а по обе стороны дугой расходятся ряды одинаковых белых крестов, на которых только имена и даты жизни: Сидней Сандерс, Вилли Хелтон и еще 17 тысяч их собратьев. Это самое большое американское кладбище за пределами США.

Кладбище 33 500 филиппинских солдат, павших в борьбе против японских агрессоров в годы второй мировой войны, находится в форте Бонифасио. Каждый день сюда приходят люди, приносят цветы. Пережитая трагедия до сих пор не изгладилась из памяти филиппинцев.

В районе Сан-Мигель, на берегу Пасига, смотрится в воды белый дворец президента — Малаканьянг. Слово это тагальское. Давным-давно рыбаки, проплывая мимо, с почтением говорили: «Мая лакан дьян» — «здесь благородные живут». Дворец — изящное двухэтажное здание в «колониальном» стиле, с арочными окнами, верандами, витыми жалюзи. Центральный зал — Махарлика — хранит портреты государственных деятелей, национальных героев. Здесь же размещена коллекция старинной испанской мебели, живописи и скульптуры.

На набережной города привлекает внимание светло-серое гранитное сооружение в форме куба. Это Культурный центр. К нему примыкают еще два новых здания: отель «Филиппин-плаза» и центр конгрессов «Конвеншн сентер».

Культурный центр — большой комплекс, включающий главный концертный зал на пять тысяч зрителей, театр народных искусств, музей, художественную галерею, библиотеку, студии для занятий музыкой, балетом и живописью. Выстроен комплекс по проекту филиппинского архитектора Леандро Локсина в 1969 году на земле, отвоеванной у моря. В линиях здания смело сочетается модерн с национальными традициями. Сцену украшает уникальный занавес — увеличенная в тысячу раз картина молодого художника Окампо «Генезис». Перед входом в здание зеленеет сквер, бьют мощные фонтаны. В марте, когда нет дождей и трава в сквере сохнет, ее освежают... зеленой краской из пульверизаторов. Когда солнце выжигает и эту «подновленную» травку, привозят цветы в горшках и закапывают в землю. Получается цветущая поляна.

Во время гастролей знаменитостей в зале собирается манильский бомонд — банкиры, сахарозаводчики, иностранные дипломаты. Шелест платьев, внушительность смокингов, запахи духов. Вся эта публика с достоинством выходит из машин, поднимается по ступеням и ... перед тем как войти в зал, подвергается в специальных кабинах досмотру вооруженных охранников — нет ли бомб? Почему так происходит, я скажу чуть позднее, а пока вернемся к началу концерта.

Среди зрителей немало истинных ценителей музыки и балета. Но есть такие, которым все равно, кого слушать или {26} смотреть, главное — показать себя. Солидные бизнесмены, сидя в мягких уютных креслах, борются со сном, силятся подавить зевоту. Примерно то же выражение бывает на их лицах, когда они веселятся на рождественских балах в дорогих отелях. Быть в числе приглашенных очень престижно — балы транслирует телевидение. «Смотрите, я танцую ночь напролет! Я бодр, свеж и молод. Со мной еще можно вести дела!» — говорят эти лица.

В одном из мартовских номеров за 1980 год газета «Буллетин тудей» писала: «Манила сегодня может назвать себя одним из самых безопасных городов мира». И тут же была подверстана короткая заметка: «Летняя резиденция президента поражена взрывом. Динамит взорвался в спальне. По счастливой случайности там никого не оказалось». Октябрь восьмидесятого года выдался особенно жарким и тревожным — в Маниле рвались бомбы. Рвались в самых людных и неожиданных местах, где, как правило, было много иностранцев. Расчет террористов был прост: бить по уязвимому месту. Ведь иностранцы — это туризм, кредиты, инвестиции.

Первая бомба взорвалась в лучшем магазине столицы — «Рустан». Взрывом убило американскую туристку и ранило тридцать человек. Каждое утро, открывая газеты, мы читали сообщения о диверсиях. В один день произошли одновременно взрывы в трех отелях города. И снова жертвы. К слову сказать, в одном из «атакованных» отелей жила тогда наша делегация из «Интуриста». К счастью, никого из них в тот час не было в гостинице.

Наконец террористы так обнаглели, что взорвали бомбу в зале Конгресс-центра во время выступления президента страны на международном симпозиуме по туризму. Это было неслыханно. Начались поиски заговорщиков. Террористка, подложившая бомбу, была задержана. Ею оказалась миловидная филиппинка, муж которой — американский служащий. Во время допроса, транслировавшегося по телевидению, она кокетливо пожимала плечами и повторяла: «Не знаю, почему я это сделала». Арестовали еще одного заговорщика, у которого бомба взорвалась прямо в руках, выбив ему глаз и оторвав половину руки. Задержанные показали, что оппозиция готовила антиправительственный заговор: сначала единичные взрывы, потом массовые должны были посеять панику, дестабилизировать положение в стране, подорвать престиж властей. Правительство приняло меры безопасности. Вот тогда-то у входов в театры, отели, магазины встали вооруженные охранники-гарды с миноискателями обыскивали входивших, потрошили даже дамские сумочки. {27}

Форбс-парк и Тондо — две стороны одной медали

В Макати за высокой стеной из зеленой изгороди и колючей проволоки расположились аристократические «деревни»: Форбс-парк, Дас-мариниас и Урданета-вилледж. Здесь живут иностранные дипломаты влиятельных стран и местные богачи. На тихих улицах — густая свежая зелень, заботливо подстриженные кусты и выбеленные «по пояс» раскидистые деревья. Со стен домов свисают ярко-розовые соцветия бугенвиллей. Укрывшиеся в тени пальм элегантные виллы с бассейнами, ароматизированными телефонами, теннисными кортами поражают даже американских миллионеров. Здесь соединились европейский комфорт с восточной роскошью. Каждый дом индивидуален, не похож на другой, но все имеют открытую гостиную и внутренний дворик-патио. Служанки-мейд в форменных белых платьях нянчат детей, выгуливают породистых собак. В гаражах у сверкающих лаком лимузинов ждут своих хозяев шоферы.

В «деревнях» запрещено строить дома выше двух этажей, иначе мгновенно поднялся бы такой же высотный город, что шумит за стеной, и исчезло бы очарование тихих коттеджей. Тенистые аллеи, обилие водоемов фильтруют воздух, делают его чище и прохладнее. Здесь иной микроклимат, чем за изгородью, в Маниле. Звуковые сигналы запрещены, а чтобы машины двигались бесшумно и медленно, дороги через каждые триста метров вздыблены «горбами».

Один американский журналист сказал: «Я хотел бы жить в горах Явы с японской женой, китайским поваром и американской уборной». На Лусоне природа так же щедра, как на Яве, филиппинская жена ни в чем не уступит японской, ну а культ уборных и ванн на Филиппинах общеизвестен. В «деревнях миллионеров» они блистают зеркалами, несметным количеством парфюмерных принадлежностей. Но к сожалению, все эти мраморные «римские» ванны-бассейны с телефонами и сафьяновыми диванами часто бездействуют из-за элементарной нехватки воды. Даже питьевую воду приходится иногда привозить сюда в цистернах.

И вот что еще бросается в глаза — решетки на окнах. Роскошные дома отгородились от мира железными прутьями. В шесть часов вечера, когда начинает смеркаться, к воротам особняков подкатывают на велосипедах нанятые хозяевами частные сторожа-гарды. Рослые парни в синих формах с золотыми погонами, с кольтами за поясом всю ночь берегут покой сильных мира сего. Увы, гангстеризм в Маниле — явление не редкое, и от него не спасают ни решетки на окнах, ни стража у ворот.

Я была свидетельницей убийства на одной из самых {28} оживленных улиц Манилы — Санта-Крус. На проходившего по тротуару юношу напала ватага молодчиков, сбила с ног, всадила нож в спину, затоптала и так же молниеносно рассеялась. И никто из толпы не вмешался.

— Он мертв, — спокойно сказал шофер торгпредства Лари и добавил: — Что поделаешь? Там, где я снимаю угол, в трущобах Параньяке, каждую ночь происходят пьяные драки и поножовщина. Я никогда не бываю уверен, что завтра буду жив.

...Вот уже полгода мы живем в арендованном для советского торгпредству доме в Дас-мариниасе. Слева поселился шумный долговязый американец — служащий банка — с женой и целым выводком крутолобых детей. Днем бассейн в его дворе, заваленный надувными матрасами и полный детворы, становится похожим на цветник. Поздним вечером, когда дети укладываются спать, к родителям приходят гости, включается музыка — и начинаются ночные купания. Слышатся визг, смех, шлепанье по воде.

Справа в доме тишина. Здесь живет китаец-буддист. По утрам оттуда доносятся запахи жаренных на кокосовом масле креветок и чеснока. На Филиппины мы приехали из Бирмы и здесь, в этой сплошь католической стране, умудрились поселиться рядом с буддистом. Дом соседа всегда затемнен. Только в парадной комнате светится домашний алтарь, и Будда, не мигая, смотрит в наше окно. Видно, как хозяин дома подолгу, не шевелясь, сидит в раздумье перед изваянием божества. Впрочем, наш аскет не прочь понаблюдать и за ночными купаниями в американском доме. Тихо, думая, что его никто не видит, он подходит к окну, надевает очки (а они-то и выдают его своим блеском) и стоит спиной к божеству, так же недвижно созерцая земную суету.

Кстати, еще раз о гангстеризме: недавно нашего американского соседа ограбили. И жестоким образом. Утром его нашли привязанным к креслу, еле живого, с кляпом во рту. Ценные вещи из дому были вывезены. Ни жена, ни дети не услышали ни звука — «чистая» работа...

Мое самое любимое время — предвечерье, когда уже спал «полдневный жар» и можно выйти посидеть у бассейна. Меркнет дневное небо, становясь из будничного голубого таинственным, непроглядно-черным. И тогда над домом загорается Южный Крест — маленькое прелестное созвездие, недостижимое, как иллюзия.

Ежевечерне на чьей-нибудь вилле в Дас-мариниасе или Форбс-парке устраивается званый ужин или прием. Отправляемся в гости и мы. Сегодня нас ждут в доме мистера Ли. Питер Николас, или, как мы его в шутку величаем, Петр Николаевич, Ли не ортодоксальный китаец, он католик. Прекрасный инженер, деловой человек, он одним из первых начал сотрудничать с советским торгпредством. {29}

Подъезжаем к его дому — двухэтажному бастиону, утопленному в зелени. Радушные хозяева встречают гостей у входа и к груди каждого приклеивают заранее заготовленную табличку с именем. Чтобы ясно было, кто есть кто. Иначе в этом пестром обществе не разберешься. Вот и сегодня занятный набор приглашенных: посол Ливии с женой, норвежец-регбист, англичанин-бизнесмен, китаец-врач, несколько филиппинцев — ответственных чиновников из департамента иностранных дел. И мы — сотрудники советского посольства и торгпредства.

На таких раутах меня всегда поражали две вещи: руки женщин, надежно закованных в броню безупречного этикета, и их «эрудиция». Руки, никогда не знавшие работы. Выхоленные, сверкающие бриллиантами и маникюром, но удивительно анемичные, вялые, а потому неприятные в прикосновении. Обычно не знаешь, о чем говорить с обладательницами таких рук. Правда, всегда находится «интеллектуалка» — «знаток» русской жизни, и особенно литературы. Нашлась такая и на этот раз. К зависти окружающих, она бегло сыпала именами писателей — Толстой, Достоевский, Чехов.

— Русская литература, — вещала она, затягиваясь тонкой коричневой сигаретой, — это удивительно! Выше всех я ставлю Николая Гоголя и ...Родиона Раскольникова (?!).

Я мягко заметила, что на языке столь близкого ее сердцу Николая Гоголя это называется «спутать божий дар с яичницей». Наш диспут был прерван хозяйкой, пригласившей всех к танцам.

Танцы были бальные, парные — с поклонами и реверансами, с переменой партнеров. Среди танцующих я заметила жизнерадостного хромого человека. Попав ко мне в партнеры, он сказал:

— Не правда ли, Питер Ли — милейший человек? Я давно его знаю. Мы из одного... танцевального клуба.

Не успела я отреагировать, как такт переменился, он подхватил другую партнершу и лихо с ней умчался.

...Рядом с «деревнями миллионеров» — район трущоб Тондо, раковая опухоль города. Между этими двумя районами такой контраст, что трудно понять, как они сосуществуют. В лачугах Тондо, сколоченных из обрезков жести и ящиков, в которых прибывают грузы в порт, ютятся тысячи отверженных — рабочие, докеры, грузчики и прочий «малозначащий» люд. Улицы забросаны рваной бумагой, пустыми консервными банками. У зловонных канав на кучах гниющего мусора играют дети... Солнце и дожди — единственные санитары района. По официальным данным, в трущобах Тондо живут больше миллиона скваттеров — приехавших в поисках работы обездоленных бедняков. Дизентерия, туберкулез, малярия — их удел. {30}

Голливудские «университеты»

Сегодня воскресенье. Утром усаживаюсь в кресло, включаю телевизор и начинаю узнавать, чем живут филиппинцы: во что верят, чему радуются, чего опасаются?

Передачи в Маниле ведутся по семи каналам. Из них только один, четвертый, государственный, остальные частные. Выступить перед камерой может любой — были бы деньги. Правда, немалые: нужно заплатить компании, режиссеру, оператору, не забыть гримера и осветителя. Первое время я недоумевала: почему на экране мелькают совершенно безголосые девицы, танцующие и поющие в микрофон? Потом поняла: состоятельные родители делают паблисити своим дочерям на выданье.

Какие бы передачи ни шли, главное — реклама. Даже речь президента могут прервать, если пришел час рекламы, за которую щедро платят владельцам каналов. Зрителей убеждают носить часы «сейко», пить «нескафе», курить «Мальборо» и мыть голову шампунем «лаке», как это делает Софи Лорен.

Ежедневно телевидение выстреливает в эфир обойму одуряюще пустых американских фильмов, о которых еще полвека назад сказал Илья Ильф: «Такие фильмы можно показывать котам, курам, галкам, но человек не должен все это смотреть, потому что это ниже человеческого достоинства». С тех пор в «китчевой» индустрии Голливуда мало что изменилось. Поток фильмов, рассчитанных на птичьи мозги, не ослабевает.

На зрителей обрушивается головокружительная ковбойская и гангстерская карусель — жизнь, в которой прав тот, кто стреляет первым. В фильмах непременно присутствует погоня: или конная погоня вестерна с пальбой на полном скаку, или бешеные автомобильные гонки.

Недавно Ассоциация вузов Филиппин потребовала от властей запретить показ фильмов, проповедующих насилие; боевиков, в которых ни один «уважающий» себя мужчина не появляется в кадре без пистолета.

И все же каждый день идут фильмы с полицейскими, убийцами-маньяками, чудовищами и привидениями. С утра частенько запускают ленту Хичкока с расчлененными и движущимися трупами, загробными голосами и вампирами.

И сегодня не исключение: на экране — «Любовь Дракулы». На смену постаревшему Дракуле, которого много лет играл Кристофер Ли, пришел новый герой — молодой и дьявольски обаятельный. Жертвы сами идут к нему в сети, предвкушая гибельное блаженство. Новый Дракула не просто по старинке прокусывает шею жертвы. Он тоже жаждет крови, но вначале любит свою жертву так, что «крестятся ведьмы и тошно чертям». Короче говоря, это новый {31} секс-герой. В фильме накручено много нелепого, возникает даже корабль «Царевна Екатерина», на котором и погибает Дракула.

Переключаю канал... и становлюсь зрителем «кетча» — американской борьбы без правил, в которой все дозволено: сопернику можно изодрать рот, сломать ногу, царапать, волтузить лицом по полу. И хотя все это в конечном счете коммерческий спектакль, рассчитанный на внешний эффект (на деле соперники стараются не причинять друг другу серьезных повреждений), все равно спектакль отвратительный. Особенно женский «кетч». Такое зрелище мне не по душе, снова нажимаю кнопку... И не сразу понимаю, что происходит: истерично вопит молодой человек, волнуются женщины в цветастых платках, приговаривая: «Родья! Родион!..» Только потом догадываюсь, что это очередная экранизация русской классики американским телевидением. Вопящий юноша — Раскольников, а небритые люди в шинелях и буденовках, пьющие вприкуску чай, видимо, петербургский люд прошлого века. Да, не по зубам им «загадочная русская душа». Вот когда они берутся за постановку «Капитана Немо» или «Графа Монте-Кристо», получается куда лучше.

Конечно, бывают и стоящие передачи. Изящно делаются передачи для детей «Сезаме-стрит», полны доброты беседы «анкл» Боба (дяди Боба) с ребятами. И все же ведущее место принадлежит картинам, от которых зритель мало-помалу тупеет, впадает в душевный столбняк. Его уводят в бездумную, «богатую» экранную жизнь и постепенно отучают сочувствовать, самостоятельно мыслить.

Утром, как всегда в воскресенье, из Америки идет прямой репортаж — проповедь священника Эрнста Энджли. Впрочем, слово «священник» мало подходит к облику бравого, холеного мужчины лет сорока с небольшим, с хризантемой в петличке. По его костюму с иголочки видно, что он дружен не только с Христом, но и с Диором. Да и проповедью его выступления не назовешь, скорее это театр одного актера.

Энджли — великолепный актер, умеющий владеть аудиторией, заставить ее плакать, смеяться, подпевать. Кстати, на сцене всегда под рукой есть джаз, воздающий хвалу господу. Религиозный пафос и жар святого отца кажутся мне поддельными, хорошо отрепетированными, но дикция и умение держаться на сцене завидные.

Сегодня Энджли демонстрирует людей, «излечившихся» от недугов верой в Христа. Перед камерой проходят юная наркоманка, услышавшая глас божий и вернувшаяся на стезю воздержания; старуха, вылечившая радикулит земными поклонами; негр, избавившийся от хромоты искренними молитвами. Покончив с демонстрацией, Энджли приступает к «исцелению» больных {32} сам, здесь же, на глазах притихшей аудитории. Первой к нему подводят глухую девочку Святой отец кладет руки на ее голову, делает пассы, напоминающие массаж ушей, что-то жарко шепчет и внезапно с воплем «аут!» быстро отводит руки. Этот жест и возглас должны, по-видимому, означать, что болезнь отступила. Энджли словно гипнотизирует девочку: «Скажи «бэби»», — кричит он ей в ухо. «Бэби», — словно эхо, слабо отзывается ребенок, угадав слово по движению губ. Люди в зале рукоплещут, плачут, неистовствуют, обнимают друг друга. А дальше все идет, как по конвейеру: одним Энджли «возвращает» слух, другим — зрение, у третьих отбирает костыли. И все с такой легкостью, которой позавидовал бы сам Христос. Спектакль тиражируется на миллионах телеэкранов. И не знаю, что хуже — ультрамодный проповедник в манишке или первобытный шаман в перьях?

В конце дня дотрагиваюсь до кнопки выключения телевизора — в комнате становится тихо, словно ветер, бушевавший в лесу, внезапно стих. Так чего же хотят филиппинцы, чего страшатся? Пестрые кадры, проплывая перед глазами, складываются в одну картину: хотят, носить часы «сейко», пить кофе «нескафе», быть здоровыми, иметь дом, работу, детей, выиграть в лотерею, на петушиных боях, танцевать диско; страшатся заболеть, потерять работу, боятся очередной инфляции, повышения квартирной платы и неуверенности в завтрашнем дне.

Назад К оглавлению Дальше